Выбор (СИ) - Гончарова Галина Дмитриевна

— Борисссссс…

Второй раз государь повторять не стал. Просто стоял и смотрел на пальцы, на рукаве Устиньи сжатые, пока те не дрогнули, не распрямились…

Понятно, легко Федор не сдался.

— Чего тебе, братец? Не мешай нам с невестой!

— Иди… братец, погуляй, да без невесты. Не в радость девушкам, когда их силком тащат.

— Я…

— Иди, и на боярышню не оглядывайся. У нее глаза испуганные, и губы, вон, дрожат, и отталкивала она тебя не для игры.

Кажется, Федору то и в голову не приходило. Глаза, губы, да кому какое дело, когда ему чего-то пожелалось? Но совесть в нем и на кончик ногтя не проснулась, не блеснула.

— Я…

— О боярышне я позабочусь. А скажешь кому, что я тут был — пожалеешь. Как в детстве. Понял?

Федор черными словами выругался — и прочь пошел, только снег из-под каблуков взметнулся.

Устя огляделась быстро, нет ли вокруг посторонних злых глаз, отвод-то она накинуть не успела, дура бестолковая!

Нет, не видел никто…. Повезло.

Родителей Истерман куда-то увел, Аксинью Михайла занял, старались, негодяи, для своего хозяина все делали, а получилось — для Усти.

— Благодарю, го…

— Просто Борис. Или братцем называй, когда за Федора замуж выйдешь, сестрицей станешь.

Он улыбается, а у боярышни сердце зашлось, забилось где-то в горле. И не хотела, а слова с языка рванулись.

— Прости… братец. А только не люб мне Федор, когда б отец не неволил, близко б не подошла,клещами не дотронулась!

— Вот как…

— Прости. Мало у девки воли, когда так-то сватают. Выдаст меня отец замуж, никуда не денусь, а что жених не в радость… девичьи слезы — луковые…

Устя и сама не знала, как шаг вперед сделала, нахмуренных бровей коснулась, разгладила. Словно… так надобно было.

И…

Когда б ударили ее, так бы не поразилась.

— Аркан⁈

— Что? — Борис и нахмуриться не успел, как девичьи пальцы на его рукаве сжались, потянули его в закоулок, да с такой силой, что дернись — рукав оторвет. И глаза отчаянные, решительные.

Затащила, к стене дощатой толкнула, на грязь и внимания не обратила.

— Давно ли у тебя это?

— Что? — Борис и не понял, о чем она.

Устя выдохнула.

Оставить как есть? Или… решиться?

— Слово мне дай, государь, что казнишь меня али помилуешь волей своей, но что сейчас произойдет не расскажешь никому!

— Что?

— Я сейчас полностью в воле твоей буду. А только и оставить это никак нельзя…

Устя видела так отчетливо, так ясно, словно вот оно, настоящей веревкой стало…

Аркан.

Не такой же, как у Ильи. Этот изящнее, тоньше, чем-то ошейник напоминает, да суть одна. И снять его надобно. Немедленно.

Потом колдовка прознает, еще свои чары укрепит, а на что серьезное сил Устиньи может и не хватить, не все голой силой ломится, что и опытом побивать надо. Значит — сейчас, пока она знает, что может, что справится, что хватит ее сил.

Устя в глаза Борису посмотрела, руку подняла, пальцы на аркан легли, ощупали.

Тоненький, ровно ниточка серебряная, не черная, а куда как прочнее. На Илье веревка была, а здесь проволока металлическая, сильнее, надежнее, незаметнее.

Когда специально смотреть не будешь, и не увидишь. Или вот так, как Устя… с ее огнем и не такое углядеть можно. И то, только при прикосновении ее сила наружу рванулась, еще и потому, что любит она этого мужчину больше жизни своей. И действовать будет для его блага.

— Прости, Боря. Надобно так…

И сорвала удавку одним движением.

Взвыла от боли, руку ожгло, из-под ногтей кровь хлынула…. В глазах потемнело, за Бориса схватилась, лишь бы не упасть… удалось⁈

Да!

Глава 3

— Что-то Усти не видно. Да и царевича.

Не сильно-то боярин беспокоился, понимал, что вреда Устинье рядом с Федором не будет. А все ж ни к чему боярышню срамить, коли хочешь ты девку! Ну, так женись! По-честному! А в углу тискать не смей, боярышня это, не холопка какая!

Боярыня Евдокия на мужа посмотрела, вздохнула затаенно, еще раз пожалела доченьку, она бы век такому как Федор дитя не отдала, да кто ж ее спросит-то?

— Не кручинься, батюшка. Умная у нас доченька выросла, не позволит она себе лишнего.

— Чуточку и позволить могла бы, — Алексей Заболоцкий себя хорошо помнил. И как поцелуи срывал то там, то тут…

Евдокия тоже помнила.

И прабабкин наказ. Агафья просила ее, а когда уж честно сказать — приказала Усте не мешать и под руку не лезть. Мол, не глупая у тебя дочка, Дуняша, сама она разберется, а вы только хуже сделать можете. Ты,главное, мужа сдерживай, а Устя не оплошает.

Сказать бы о том мужу, да нельзя. Гневлив боярин, на руку скор… да и не все мужьям-то рассказывают. Мужу-псу не показывай… улыбку всю. До нас поговорка сложена, а нам досталось. Вот и ни к чему со старой-то мудростью спорить, должно что-то и втайне от мужчин быть.

— Не надобно, Алешенька. Запретный-то плод он завсегда слаще.

— И то верно.

— Плохо, что не видно Усти, но девочка она умная, бесчестья и урона не допустит.

— А как царевич настаивать будет?

— Все одно не позволит, найдет, как отвлечь, али еще чего придумает, умненькая она у нас выросла.

— Да… вся в меня. Как ты думаешь, Дуняша, будет наша Устя царевной?

Евдокия в том сомневалась сильно. Ежели бабка вмешалась,то неспроста. Да и Федор Устинье не люб. И… нехороший он. Как он на Устю смотрит… нет, нельзя ему девочку отдавать, ей с ним плохо будет. Еще и потому, что ненавидит его Устя. Не показывает, а только мерзко ей даже глядеть на царевича, гадко, тошно! Не такая уж и слепая боярыня Евдокия.

Вслух-то она ничего не скажет, только то, что хочет муж услышать. Но ежели что, свадьбу расстроит с превеликим удовольствием!

Не нравится ей Федор, попросту не нравится. И за дочку тревожно. Но покамест молчать надо.

Всему свое время, и особенно — слову.

Давно у Бориса такого дня хорошего не было.

Выбрался он из дворца легко, по полям пролетел, ветер свежий пил, как самолучшее вино, пьянел от терпкого привкуса на губах.

Спрыгнул, руки раскинул, в снег упал…

Воля…

Сколько ж лет он так не делал? Десять?

И не упомнить уже… как батюшки не стало, так и ушла куда-то радость, исчезла, не жил, а дни считал, ровно в подземелье сумрачном. А сейчас вот волной прихлынуло, накатило!

Захотелось.

Вспомнил улыбку теплую, глаза серые…

Красива ли Устинья Алексеевна? Хороша, да до Маринушки ей, как соловью до павлина. А все ж…

Есть в ней радость. Чистая, незамутненная….

Еще покататься? Или съездить, с горки прокатиться? По ярмарке походить?

Не так, как обычно делается, со свитой да со стражей, а для себя, для души? *

*- был у русских царей и такой обычай. На святки переодеваться и ходить по улицам, типа Гарун аль Рашид. Был. До Романовых — точно, а потом сгинуло постепенно. Рюриковичи себе многое позволить могли, а Романовы — нет, прим. авт.

Борис и сам не заметил, как коня повернул. До Ладоги-реки доехал, монетку парню кинул, тот коня привязал, посторожить обещал, а сам Борис гулять отправился.

Хорошо…

Когда не знает тебя никто, не требует ничего, не смотрит с почтением, не кланяется земно, зады кверху выставляя.

Что Бориса к горкам потянуло? Сам бы он век не ответил, но Устинью легко нашел. И Федора, и… сам гневу своему поразился. Да какое дело ему до боярышни, таких не одна сотня по Ладоге разыщется, еще и красивее найдутся? А вот… поди ж ты! При виде слез в серых глазах едва Борис за плетку не взялся. Было такое в их детстве: поймал Борис братца, когда тот кошку мучил, и выдрал так, что Федька потом долго ходил, почесывался. В обморок не падал, крови ж не было, а вот зад болел. И кошек братец потом не мучил. Никогда. Бориса побаивался.

Киска та, у Феденьки отбитая, еще долго у Бориса жила, мышей ему таскала… было дело.