Ознакомительная версия. Доступно 82 страниц из 408
За какой-нибудь час до того, как редактор решил послать меня на север, я столкнулся у нас в "Красной звезде" с Мишей, которого не видел с Халхин-Гола. Он был недавно ранен, но уже поправился, встретил меня с шумом и объятиями и взял с меня слово в следующий раз ехать на фронт вместе. И когда я стал сватать его себе в напарники, редактор сразу согласился.
Из Москвы до Вологды мы долетели на Р-5, а там после четырех суток нелетной погоды и других, не зависевших от нас проволочек пересели на двухмоторный ТБ-1, который шел до Архангельска.
Четверо суток в Вологде прошли нудно и бесцельно. Мне хотелось поскорее впрячься в работу, и эта задержка меня очень расстроила.
Вологда в эти дни выглядела тыловым городом. У ресторанов стояли толпы, случались драки, порой пахло поножовщиной. Какие-то люди в военной форме, приехавшие в командировки откуда-то из АХО или продотделов, толкали, брали за грудки других людей и вопили: "Мы, фронтовики..." - чего, судя по моим наблюдениям, действительные фронтовики себе не позволяют.
А сам город был осенний, дождливый, весь в деревянных мостках со скрипящими досками, с низкими серыми домами и с крылечками, похожими на те, какие писал на своих картинах Рерих. От самого города у меня осталось хорошее воспоминание. Именно там, в этой поездке, у меня родилось первое ощущение севера, которое потом без изменения повторилось и в Архангельске. Там, в Вологде, я написал первые строфы стихотворения "В деревянном домотканом городке...", которое дописал уже позже.
В один из вечеров я пошел в вологодский театр, где, как я узнал, ставили "Парня из нашего города". Художественный руководитель театра, заслуженный артист Ларионов мне очень запомнился. Это был большой старый человек с лысеющей головой, обрамленной седыми кудрями, с тяжелой суковатой палкой в руках - в общем, именно тот тип старого благородного провинциального актера, который еще в детстве сложился у меня из книг.
Он был очень милым человеком, но говорил как-то странновато для меня возвышенно и даже, как мне показалось тогда, высокопарно.
Потом, много месяцев спустя, я получил от него трогательное и грустное письмо: он потерял в Ленинграде почти всех своих близких и писал мне о том, что работает над "Русскими людьми" с чувством горьким и мстительным.
Читая его письмо, я вспомнил весь облик этого старого актера и подумал, что торжественность и даже высокопарность в выражении своих чувств иногда не имеют ничего общего с душевной пустотой и фальшью, а просто являются следствием привычки и воспитания.
Вылетев из Вологды, мы примерно через два с половиной часа прилетели в Архангельск. Сели на Кег-острове напротив Архангельска, переправляться в город надо было водой. Все кругом было низко и плоско: серое море, серый, широко раскинувшийся северный город. Много простора, много дерева, холодно и красиво.
Сидя у дежурного по аэропорту в надежде перекусить - о чем с присущей ему энергией уже хлопотал Мишка, - я прочел в местной газете, что сегодня в Архангельском драматическом театре идет пьеса "Парень из нашего города". Самолет на Мурманск шел утром, ночевать на аэродроме было скучно, и мы, выпросив у дежурного катер, переправились в Архангельск.
Архангельск выглядел совершенно мирным городом. На улицах было много народу, кое-где в толпе сновали английские матросы. Глядя на других людей, мы вдруг заметили, насколько мы небриты и немыты, и, прежде чем являться в театр, зашли в парикмахерскую, почистили сапоги.
В театре мы познакомились с его директором Андреевым, бородатым, уютным, умным русским человеком, и с художественным руководителем Простовым, сибиряком, хитроватым и не лишенным юмора.
После спектакля пили у него чай, который нам разливала его мама, сибирячка, с гладко зачесанными волосами, иконописным, как из камня вырезанным, лицом и спокойно льющимся голосом.
После чая нас уложили ночевать на заботливо застеленных театральных диванчиках в задней комнатке за директорской ложей.
На рассвете через еще не проснувшийся город пошли к пристани. Там в ожидании рейсового пароходика я вдруг заметил двух интендантов - одного сухопутного, а другого морского. Лицо сухопутного интенданта мне показалось очень знакомым, и, вглядевшись, я узнал Юрия Германа. Морским интендантом оказался корреспондент "Северной вахты" Коновалов, белобрысый молодой человек ленинградского типа, корректный и язвительный.
Герман жаловался, что он уже пятый день не может добраться до Мурманска: два раза вылетал и два раза возвращался из-за непогоды.
По дороге Герман рассказал, что здесь, в Архангельске, дожидаясь отправки в Мурманск, сидят еще и Александр Жаров, и фотокорреспондент "Известий" Зельма.
Добравшись до аэродрома, мы узнали у дежурного, что все места в самолете уже расписаны. Почувствовав, что если я не улечу сегодня, то просижу здесь столько же, сколько уже просидел в Вологде, я начал напирать на дежурного, благо, кроме командировочного предписания "Красной звезды", у меня в кармане по-прежнему была еще подписанная Мехлисом бумага из ПУРа. В результате в списках пассажиров чьи-то две фамилии были зачеркнуты, а наши две вставлены, и нам было сказано, чтобы мы быстрее шли к самолету.
Все это произошло на глазах у растерявшихся Юрия Германа и Коновалова; они, в свою очередь, нажали на дежурного, но уже ничего не смогли поделать их оставили до следующего самолета.
На мое несчастье, я оказался без вины виноватым. Как выяснилось уже потом, в Мурманске, две вычеркнутые дежурным фамилии оказались фамилиями двух других военных корреспондентов, а именно Германа и Коновалова. Боюсь, что они мне так потом и не простили этого, хотя, клянусь богом, я узнал об этом только несколько дней спустя.
Через пять минут мы погрузились в самолет и вылетели.
Было адски холодно. Самолет шел над морем, а потом над безлюдными пространствами восточной оконечности Кольского полуострова. Делалось все холоднее и холоднее.
Над самым Кольским полуостровом мы летели часа полтора. Делать было нечего, и я все время смотрел вниз. Но сколько ни смотрел, не увидел там, под нами, ни одного людского жилья.
