Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 60
Русское войско потерь не имело, татарское – еще на треть потаяло. Нижегородцам же эта схватка обошлась в четыре тысячи рублей: три с Нижнего Новгорода, да одна – с Суздали. Ну, и мастерами дань. За то – гарантии мира и всяческая поддержка в вопросах борьбы с Борисом [42]. На том замирились, и Дмитрий Константинович, поцеловав крест, передал войско свое Московскому князю, а сам, за слабостию своей, отправился домой; доживать оставшиеся ему дни [43]. Теперь уже огромная армия отправилась на приступ Твери, в которой и без того обиженный и оскорбленный князь Михаил [44] уже приютил и обогрел беглого Ваську с горсткой уцелевших бояр.
В этот раз вперед уже гонцов татарских отправили; настолько Тохтамыша потрясла потеря понесенная, что сам пожелал весть составить князю, предателя за вратами укрывшему. Уж когда получил князь Тверской бересту эту, поздно делать что-то было да в ноги падать. Обезумевшие от ярости и горя татаре первыми ринулись на приступ, неся огромные потери. Взять крепость, правда, с ходу не вышло, и объединенная армия приступила к длительной осаде, в ходе которой основным миротворцем и выступил Дмитрий Иванович. Во многом благодаря именно его усилиям удалось убедить князя Тверского Михаила ворота крепости отворить и сделать так, что уже немногочисленной шайке кочевников не оказали ни малейшего сопротивления, когда они в дома заходили худые и знатные боярские и брали себе то, что вздумается и кого вздумается. Запрет только строжайший на грабеж церквей и кремля. А еще – четыре тысячи к выплате на потери понесенные и на вечное признание себя вассалом князя Московского. Кирдяпу же и бояр тех, которые за то, чтобы предателя принять ратовали, лично Тохтамыш и казнил.
А тут и гонец от Муромского княжества прилетел с просьбой о мире; Федор Глебович [45] с боярами своими, понимая, что захиревшему княжеству никак не тягаться ни по мощи, ни по могуществу с объединенной армией, решили попросту упредить кровопролитие и сами готовность выразили крест на верность целовать. А коль скоро ни у потерявшего почти всю свою армию Тохтамыша, ни у уставшего от вида крови да слез православных Дмитрия Ивановича не осталось никакого желания вести дальнейшие боевые действия, решено было, что князь Муромский выплатит тысячу рублей и дань мастерами и красавицами и навеки признает главенство Москвы над собой.
Оно в итоге и вышло, что собрали двенадцать тысяч серебром, да в полон тьма-тьмущая народу православного набрана. Восемь, – за два года вперед, – Дмитрий Иванович отдал брату старшему, да тысячу сверх – за души погибших в сечах отважных мужей татарских. За то совсем было поникший Тохтамыш тут же согласился простить недоимки предыдущих лет, а остальные собранные деньги отдал брату младшему – в награду за борьбу с самозванцем Мамаем. А еще обставили Тохтамыша в том, что полон весь скупили; почти семьдесят тысяч человек, среди которых и красавицы, и мастера, и удалы, и бояре даже. Все теперь вкруг Москвы расселяются да быт помаленьку мостят. Тохтамыш же, с остатками некогда грозного войска да с дарами богатыми отправился домой.
И хоть рассказывал Милован все это, словно сказку какую читал, а Николай Сергеевич то и дело мысленно аплодировал великому князю Московскому, дивясь смекалистости да мудрости.
– Помогите! Христа ради, помогите! – донеслось откуда-то из леса. – Не оставьте в беде, православные! Христом Богом молю!
– Слышь, Никола, – встрепенулся Ждан. – Кличет кто-то.
– Чего? – увлекшиеся разговором мужчины и не сразу сообразили, что и в самом деле откуда-то из лесу доносится клич о помощи.
– Есть, что ль, рядом кто-то? Не оставьте в беде, родные вы мои! – снова и снова доносилось из самой чащи.
– Слышь, Милован, – разом насторожился Булыцкий. – Кличет кто-то, что ль?
– На то похоже, – переменившись в лице, отвечал тот. – Кто бы это; лихих уж и нету, путник в ночь – и тот вряд ли пойдет, схимники уж и в монастыре все, а кто с тобой. Смерды – так те – кто по лавкам, кто с мальцами тетешкаются, а кто и с женками подавно. Купец, что ли? – скорее сам с собой разговаривая, рассуждал тот.
– Дух, может, чей, неприкаянный, – вставил подковылявший к мужчинам Ждан.
– Типун тебе! – закашлявшись, прикрикнул в ответ Милован, да так, что Ждан поспешно перекрестился: то ли от страха перед схватившимся за лук мужиком, то ли убоявшись собственного предположения, а то ли и вовсе по привычке.
– Эгей! – прикрикнул в ответ Николай Сергеевич. – Куда пропал-то?!
– Ау! – тут же раздалось из чащи. – Кто здесь? Помогите! Души живые, спасите, Христа ради!
– Ждан, Путша, здесь сидите. Угрим, Милован, айда за мной! – Прихватив молот, Булыцкий направился на зов. За ним – двое мужиков.
– Не замолкай! Где ты там! Голос дай! – на мгновение потерявшись в пространстве, прокричал Николай Сергеевич. – Да ори ты, православный! Не замолкай!
– Ау! – донеслось из лесу.
– Стой, где стоишь! – прикрикнул коренастый Угрим.
– Православные, что ль? Христа ради! – снова донеслось из лесу. – Совсем заблукал! Уж и не думал, что души живой голос услышу. Не оставьте в беде, родненькие! Уж и с животом простился было, – снова и снова доносилось из чащи.
Уже не задумываясь ни о чем, товарищи бросились на зов. То и дело останавливаясь, чтобы, прислушавшись, скорректировать направление, они бросались дальше, ведомые криком попавшего в беду. Мгновение, и вот они буквально налетели на одетого в перепачканные, местами порванные одежки, невысокого, но крепко сбитого бородача. Едва только завидев спасителей, тот, отбросив в сторону кривую суковатую палицу, служившую посохом, подался вперед, буквально повиснув на шее у бежавшего впереди Милована. На покусанной мошкарой роже скитальца расплылась аляпистая улыбка, а сам несчастный тут же рассыпался в благодарностях:
– Спасители, что ль? Спасители мои! Ангелы! Люди добрые, – похлопывая по плечам дружинника, тараторил тот.
– Да что случилось-то?! – с трудом отдирая мужика от себя, прорычал Милован.
– Сурожанин я, родненькие мои, – рыская туда-сюда глазками и переводя взгляд с мужчины на мужчину, пел тот. – Третьего дня по лесу… с караваном в Царьград шел, да беда случилась! Лихие людишки в дороге повстречались. Все! Ни товара, ни людины! Сам живот насилу спас! Три дня без еды блукал, думал уже – к Богу путь прямой! Слыхивал, что обитель Сергия Радонежского где-то недалече, да в лесу потерялся! Сквозь кущи да буреломы, руками рвал… Вас услышал – перелякался поперву. Бог знает, может, недобрые какие. А, все равно! Какая разница, что ль, с голодухи, от зверья или ножа, что ль, лихого сдохнуть? – сбивчиво продолжал тот. – Братья, что ли? – Отодравшись, наконец, от мужика, тот перевел настороженный взгляд с Угрима на Булыцкого. – Знак, говаривают, добрый, коли братьев в дороге повстречаешь.
– Ну, пусть братья, коли хороший тебе знак нужен, – усмехнулся Николай Сергеевич.
– На, бедолага, возьми, – Милован вытащил из сумки ломоть хлеба и протянул его путнику. – Ишь, горемыка, изголодался, – глядя, как тот покарябанными своими пальцами судорожно вцепился в краюху, покачал головой бывший лихой. – Ну-ка, Угрим, подсоби-ка, – когда несчастный разделался с хлебом, обратился Милован к товарищу. – А мы – рядышком, – сплевывая мокроту, настороженно зыркал он по сторонам. – Не приведи Господь, если лихие зов слыхали! Стекутся со всего лесу! Им-то сейчас, ежели Дмитрий Иванович про них прознает – смерть верная. Вот так! – довольно кивнул головой бородач, видя, как заблудившийся грузно навалился на аж крякнувшего Угрима. – А теперь – живо! Не дай Бог на лихих снова налететь!
И, подгоняемые страхом да понуканиями Милована, мужики заторопились из лесу.
– Брехун! – улучшив момент, шепнул дружинник [46] Булыцкому.
