Я вас предупредил - Головачев Василий

Я было совсем уже собрался на консультацию к психиатрам, их лаборатория находилась рядом, за стеной, как начальство в лице заведующего лабораторией нервных заболеваний Пантелеева послало меня в командировку, и я решил понаблюдать за собой в иной обстановке: кто знает, может быть, от перемены местожительства исчезнут и мои сны?

Командировки, честно говоря, я не люблю, и если и терплю их, так это лишь за новые, неизвестные мне ранее и потому полные таинственного смысла и романтики дороги – след юношеского увлечения романтической литературой и туризмом…

Ехать нужно было в Кмиенск, во Всесоюзную лабораторию иглоукалывания и электропунктуры, куда я ездил до этого случая всего два раза, причём оба раза на автобусах – восемь часов качки и тряски, чем не тренажёр для космонавтов? На сей раз автобус отпадал: он отправлялся на следующий день в семь утра, а мне нужно было в тот же день в девять утра быть в лаборатории. Пришлось ехать по железной дороге, вечером, с пересадкой в Черницах, чему я даже обрадовался, забыв ироническое напутствие Пантелеева, который почему-то всегда разговаривал со мной, как со студентом, а не научным сотрудником с полугодовым стажем.

Как я оказался на вокзале – не помню, увлёкся, наверное, самоанализом, помогающим иногда коротать время в общественном транспорте. В кассе мне ещё раз объяснили, что ехать надо с пересадкой: до Черниц на электричке, а дальше на любом проходящем до Кмиенска. Меня это вполне устраивало, и я приготовился к трём удовольствиям, доступным каждому командированному: созерцанию пейзажей за окном вагона, чтению книг или журналов, до которых дома просто не доходят руки, и случайным встречам.

Что касается встреч, то тут судьба уготовила мне именно то, чего я тщетно ждал последние два года. При посадке в электричку на перроне мелькнуло удивительно знакомое красивое девичье лицо. Я стремительно кинулся назад из вагона, по инерции оценил достоинства фигуры удалявшейся девушки, и тут меня как громом поразило – это была Алёна. Девушка, с которой нас когда-то связывало нечто большее, чем знакомство. Лишь внезапный, неизвестно чем вызванный отъезд её из города помешал мне предложить ей руку и сердце, и с тех пор я ждал встречи, исчерпав все возможности отыскать её за пределами города. В одно мгновение регулятор моей жизни крутнулся с ускорением, исчезли спокойствие и уверенность, философское отношение к жизни, порядок в душе и здравый смысл.

Я успел заметить, что Алёна садится в ту же электричку, и поблагодарил судьбу, не ведая, что приготовил мне Его величество случай в лице Пантелеева.

Я мчался по вагонам так, словно гнался за собственной тенью. А заметив Алёну в предпоследнем вагоне, остановился наконец и перевёл дыхание.

«Остынь, ненормальный! – сказал во мне скептик оптимисту. – Прошло два года, тебе и ей уже по двадцать шесть, и если ты за это время не сумел найти пару, то ей-то необязательно ждать так долго. Будь уверен, у неё уже двое детей и лысый муж!»

«Почему лысый? – возмутился оптимист. – При чём тут лысый муж? Подойди к ней, дурак, это же Алёна!»

«Ну да, как же, подойди, – насмешливо проговорил скептик. – Подойди давай. И что ты ей скажешь? “Привет, Алёнушка? Как живёшь? Как дети? Здоров ли лысый муж, холера его задави?!”

Ну да, ты искал её, искал год, два, а потом? Потом смирился, успокоился. А если она не приехала сама, не дала о себе знать, значит, незачем было приезжать и писать. Ты забыт, давно и прочно, и не стоит напоминать ей о собственном существовании, приятного тут мало. Сиди спокойно, парень, твой шанс упущен два года назад, не стоит ворошить прошлое, любить можно только в настоящем…»

И я, совсем тихий и трезвый, сел неслышно на последнее сиденье вагона, чтобы не терять из виду её милое лицо с чёлкой, со слегка оттопыренной в раздумье нижней губой, и смотрел, смотрел, всё больше приходя к мысли, что она совершенно не изменилась. Или это шутки памяти? Но нет, она и раньше носила такую причёску… и не красила губы… Я успел отвернуться, когда она подняла голову.

Нет, я никогда не был робким, но в данный момент, несмотря на мучительное желание прижаться щекой к её нежной, хранящей теплоту моих и, может быть, чужих поцелуев щеке, обнять её, зарыться лицом в разлив каштановых волос, я лишь судорожно сжимал в окаменевших руках «дипломат», мял душу в болезненный ком и всем телом чувствовал её недоступную близость, рождённую пропастью времени и неизвестности.

А потом она встала и вышла через вторую дверь. Ноги сами вынесли меня в проход, но в голове пискнула задавленная эмоциями здравая мысль: «А командировка?» – и я смирился.

Наверное, я представлял собой довольно жалкое зрелище, потому что вошедший в вагон пожилой дядя внезапно предложил мне закурить. Я посмотрел сквозь него, и он куда-то испарился вместе с сигаретами и брюшком. Двери электрички захлопнулись, и я понял, что упустил этот последний шанс обрести ту, первую и единственную, о которой не устают писать поэты, а двадцатишестилетние мужики вроде меня вспоминают не раз и не два, но лишь в тех случаях, когда потеря бьёт по сердцу до боли, до крови, до короткой, но звериной тоски…

Не помню, как я снова очутился на сиденье в вагоне. Мыслей не было, в голове царил фон серой, щемящей грусти, который пронзали чьи-то выкрики: «Кретин! Растяпа! Шляпа!» – и кое-что похлеще. Лишь сосредоточившись, понял, что оптимист во мне вопит победившему скептику, и приказал им обоим прекратить. Справиться с собой в момент эмоционального кризиса невероятно трудно, это я знаю как профессионал, но и тут я оказался на высоте, подтвердив собственное мнение о своей нервной системе. Горько усмехнувшись, я подумал, что могло бы случиться, если бы она – нервная система – была у меня ни к чёрту? О своих снах я в этот момент забыл начисто.

За окном бежала зубчатая кромка леса, пылал ало-розовый, вполнеба, закат, а я смотрел на всё это великолепие природы и видел только лицо Алёны, милое, уходящее, уплывающее, тонущее в розовом сиянии…

Через час, когда я более или менее успокоился, оказалось, что в вагоне, кроме меня, никого нет. Все вышли, и никто больше почему-то не входил. Правда, я и до этого не помнил, были ли в нём пассажиры. Впрочем, были. Я пожал плечами, устраиваясь поудобнее у окна, потом смутная мысль заставила меня посмотреть на часы. Шёл двенадцатый час ночи! По всем, даже самым пессимистическим подсчётам, Черницы я уже проехал! Но ведь… но Черницы – конечная?!

Я бросился к дверям.

Электричка продолжала свой стремительный бег сквозь ночь, словно во всём мире не существовало ничего, кроме звенящего гула рельс и перестука вагонных колёс! Во всем мире только электричка и я! И ничего больше! Странное совпадение двухнедельных снов и реальности… Впрочем, почему я так уверен в реальности происходящего? А если это просто новый сон?!

Я выбежал в соседний вагон – пусто! Следующий – пусто, и дальше – никого, пусто, никого! И тогда я прислонился к косяку двери и засмеялся. Но смеялся недолго: смысл происходящего наконец дошёл до меня во всей своей трагической нелепости. Я опомнился, сердце сжала холодная лапа тревоги. Дошёл до двери тамбура, выглянул в окно. Там уже не было той зыбкой черноты, которая радовала меня час назад. Вместо мрака какой-то розовый отсвет ложился на мелькающие по сторонам кусты, деревья, на распаханное поле, на изгибы реки. Там, куда безудержно мчалась пустая электричка, разгорался странный – в двенадцать ночи! – розовый день.

Через несколько минут стало совсем светло, небо приобрело чистый розовый цвет, ни одно облачко не портило его безукоризненной чаши. Электропоезд проехал лес, вырвался на край долины, и в долине я увидел город. Город как город – многоэтажные дома, улицы в паутине проводов, скверы, заводские трубы, но я сразу понял – это город из моих прежних снов, пустой город! И ждёт он меня. И снова, как в тех снах, предчувствие грядущего одиночества погнало меня по вагонам в поисках хотя бы одной живой души.