Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон

Ознакомительная версия. Доступно 37 страниц из 181

Я брел по гравию на обочине, на восток, к старому дому, вознамерившись дойти до конца, раз уж пустился в путь, хоть все восемь миль. Я развлекался своим игривым симбиозом с дождем: я шел от него, а он просто шел и меня подгонял. Это щекотное содействие стихии, стекавшей мне за шиворот, подстегивало мою решимость: У меня получится, сурово говорил я себе, я одолею. И таким образом я мог отрешиться от мыслей об испытании, что ожидало впереди, — лишь стремиться попасть туда. Я тащился вверх по реке и просто вверх, в горку, непреклонный и неустанный, и не видела эта дорога моего голосующего большого пальца: я одолею, чес-слово, и притом — если дождь в расчет не брать — сам одолею, чес-слово…

Хэнк выломился из прибрежных кустов у самого бревна. Он заметил, что вода успела подняться по спине Джо на пару дюймов.

— Рад тебя видеть, — сказал Джоби. — А у нас тут ванна наполняется…

— Джо! Я не смогу! Это бревно! — Я дерганул трос, будучи близок к помешательству. У меня руки снова трясутся. — В смысле, я не смогу его перерезать… В смысле, сам посмотри, как оно охрененно притоплено, и я… — Пила затрещала. Лицо Джо помрачнело, когда он уразумел, о чем я. Бревно сидело так глубоко, что я не смогу его перепилить, не достану так, чтоб движок в воде не захлебнулся. Вот почему я сам не мог успокоиться. Я понял там, наверху, что не смогу перепилить. А может, и раньше понял. — Ладно, — все же сказал я. — Посмотрим, как получится…

Хэнк снова уткнул в кору опорную вилку — и вонзил мельтешащие зубья. Джо зажмурился: мимо полетели в ягодные кусты древесные огрызки и опилки. Сначала он чувствовал, как щеку кратко и зло жалили ошметки коры, потом услышал, как пила заплевалась и забулькала — и заглохла. Снова было тихо; дождь и радио: «Когда идешь по жизни ты — так в корень зри»… Джо открыл глаза; по ту сторону реки он видел Пик Мэри за пеленой дождя и проворных сумерек. Но все равно. Кто не имеет сомнений… да отрешится от тревог. Хэнк подергал пилу, чтоб снова завести, но движок заклинило.

— Все равно без толку. Так не получится, Джо.

— Ладно, Хэнкус, все о'кей. — Главное — сердцем чувствовать. — Я знаю, что все о'кей… ибо… смотри: нам надо только немножко подождать. И немножко веры. Ибо… Смотри, парень: все уже яснее ясного. Разве прилив не сгонит с меня эту штуку через минуту-другую? О да, разве не так?

Хэнк поглядел на бревно.

— Не знаю… так глубоко сидит. Придется малость его приподнять, чтоб слезло.

— Значит, малость подождем, — уверенно сказал Джо Бен. — Эх, надо было с завтрашнего дня курить бросать. Но ничего, перетерплю.

— Конечно, — сказал Хэнк.

— Конечно. Просто подождем.

И ждали. В то время, как небо за рекой тонуло в дожде, а лес за спиной шикал на ветер, прислушиваясь к жиденькой жестяной музыке, разыгравшейся у его ног. В то время, как капли, источив ледяную землю, сливались в ручейки, ручейки — в потоки, бичуя склоны шрамами эрозии.

В то время, как волны далеко на побережье, в бухте Дьяволовой Каталажке, вздымались выше и выше, совершая побег через щербатые скалистые стены, и тучи сшибались над головой: наступали с моря — и в панике откатывались назад от неприступных гор.

В то время, как Вив вылезает из горячей ванны и сушит себя мурлыканьем перед электрокамином в комнате, пахнущей розовым маслом.

И в то время, как с каждым шлепком моих промокших и непреклонных ботинок сокращалась дистанция между мной и домом, все более росла моя решимость: восемь миль через дождь, восемь тоскливых миль… что ж, если я это одолею — я одолею все…

Хэнк пробовал завести под бревно домкраты, но они лишь утопали в глине.

— Лошадь бы сюда, — сказал Хэнк, выматерившись на домкраты.

— И что? — спросил Джо, потешаясь над Хэнковой злобой на неуступчивое бревно. — Впрячь в бревно, дернуть вверх и пропахать им меня? Нет, тебе кит нужен, чтоб в воду уволок нашу палочку. Так точно. Не знаешь, где бы нанять хорошего кита-трехлетка, приученного к упряжи?

— Ты как? Полегче не стало?

— Может, малость. Сложно сказать. Потому что я замерз, как волчий хвост, если хочешь знать. Сколько там прибыло?

— Еще пара дюймов, — соврал Хэнк и закурил новую сигарету. Предложил Джо затяжку, но тот, повкушав дым глазами, предположил, что лучше уж держать свои обещания Господу, при таких-то делах. Хэнк курил молча.

А на том берегу на ветвях в торжественном ожидании сидели чопорные зимородки.

Когда вода достигла шеи Джо Бена, Хэнк поднырнул, упер плечо в кору и попробовал сдвинуть бревно. Но такая тяжесть потребует не меньше чем двухсотсильного дизеля — и Хэнк это понимал. Понимал он и то, что бревно, лежащее так, наискосок, перечеркнув кромку берега, поднимется еще нескоро, а когда вода вытолкает его — вернее всего, оно еще больше накатит на берег, на Джо.

Время от времени кто-то из зимородков пикировал — но тотчас возвращался на ветку, не рискуя коснуться воды.

Джо выключил радио, и теперь они просто говорили. О старике, что лежал наверху, укрытый Хэнковой паркой, о работе, о том, как они позвонят Дж. Дж. Бисмарку, директору «Тихоокеанского леса» — это первое, что нужно сделать, когда доберутся до телефона: затребовать на завтра для сплава подмогу не из профсоюза.

— Может, и самого старину Джерома Бисмарка вырядить в макинтош да говнодавы, да пустить в рейс по реке, прямо в плоты и впрячь — чем не зрелище? Дж. Дж. Бисмарк барахтается в воде с багром, все четыреста фунтов? Боже, боже…

Хэнк рассмеялся при этой мысли.

— Ладно, остряк, может, напомнить тебе, как ты в первый раз пошел ворочать бревна на воде, чтоб «сверху не заветрились»? Забыл? Не совсем даже на воде: середина января, бревна вмерзли… Не помнишь?

— Нет. Ничего такого не припоминаю. Начисто.

— Нет? Ну так я освежу память. Ты напялил дюжину свитеров, целый гардероб ватных штанов и большой тулуп…

— Вранье. Это был не я. Не было у меня никогда тулупа. Это какой-то другой парень…

— И первым номером программы ты сыграл в полынью и канул камнем. Бултых — и нету. Пол-лесопилки сбежалось тебя выуживать — такой ты был увесистый. Я чуть со смеху не подох.

— Это кто-то еще. Я всегда легок и грациозен. Может, о тебе лучше? Как насчет того шарфика, что Барбара тебе связала, а он на цепь пилы угодил? Какое-то время мы просто терялись в догадках, что происходит: повешение или декапитация? Как тебе это?

— А помнишь, когда наша борцовская команда поехала в Бенд на соревнования — это к вопросу о шмотках, — и наш большой друг Брюс Шоу заявился в смокинге, потому что тренер сказал: «Выбираемся в большой свет, ребята!»

— О, Боже, Боже… Брюс Шоу — это шоу.

— Брюс-арбуз… кстати, он еще закрупнел.

— Ой-ой-ой! О да. Кстати, он хаживал в нашу церковь, я не рассказывал? Падал на пол и говорил на языках. Близко не подходи. Да, он еще больше раздался, со школьных лет.

— А он ведь и тогда не заморыш был. Двести восемьдесят, двести девяносто фунтов, так где-то…

— Потом он бросил наши мессы, и я о нем не слышал. А ты?

— Попал в скверную автоаварию, семь или восемь лет тому… Эй, а я тебе не рассказывал? Я как-то свиделся с ним, вскоре после той аварии. Кажется, в Юджине, в «Ранчо „Мелодия“». Увидел его на танцульках, окликнул — «Здорово, Брюс» — довольно дружелюбно, но он был злой как черт из-за чего-то там, и вызверился на меня так, будто пополам порвать готов. А я — слушай, я тебе этого не рассказывал еще — а я в ту ночь и сам дохрена нервный был, дохренее не бывает. Только-только вернулся в то лето, из армии. Не по-детски такой потрепанный. Мне бы спать лечь, но я допустил ошибку, переоценил запас плавучести, все такое, ну да ты понимаешь. И вот я выхожу с танцулек, иду себе гуляю, хорошо гуляю, и меня дерево привечает, дружище, я мечтал о нем, я вожделел его и все такое, уже давно. Потому что я порядком загрузился, и… темно и поздно… и вот я иду, иду к дереву, изливаю на него соки, просто стою. И тут вижу старину Шоу, огромного, как этот мир, и вдвое некрасивее. Да, Шоу, я уверен. Старина Брюс-Арбуз… и, парень, он выглядит хреново! Снял рубашку, расставил руки, и весь в струпьях, да еще обтрясает их с себя. А я стою и спрашиваю: «Эй, Шоу, как жизнь?» Тишина. «Как дела, Шоу, приятель?» А он ничего не отвечает, но, парень, выглядит он паршиво. Я спрашиваю, как дела у него на дамбе, где он работал, как его подружка, как мама, и еще сам не знаю что, а он стоит себе — здоровый, но нездоровый на вид. И вот наконец — я весь затрясся, отступаю, думаю уж, что он пришел за мной по какому-то делу, о каком и вспоминать небось страшно — бочком, бочком от него. Я будто душу в пятки уронил, а тело в карман — и унес себя куда подальше от него, на светлую улицу. И я так и не понял, что старина Шоу был деревом, покуда утром не увидел, что он торчит все там же, блин.