Дар юной княжны - Шкатула Лариса Олеговна

ГЛАВА ШЕСТАЯ

После обеда Иван зашел к Янеку и вкратце рассказал ему о событиях в замке.

— Юлия что-то притихла. Я её осторожно порасспрашивал обо всем; говорит, что ничего не помнит, но, может, пакость какую замышляет? Пан Зигмунд завтра должен приехать, уж он раздаст всем сестрам по серьгам. Доктор Вальтер обследовал умершего Епифана и поставил диагноз: разрыв сердца. Поудивлялся вслух: чего это вдруг покойный, что раньше не знал и где у него сердце, вдруг от разрыва сердца помер? Но поскольку все признаки налицо, решил, что, значит, так богу угодно. Сегодня похоронят.

Иван испытующе глянул на Яна:

— А как ты, вообще? Совесть не мучает? Вроде бы человека убил!

— Я думал об этом, — Ян вздохнул и пожал плечами, — но почему-то никакой жалости или раскаяния не чувствую. Может, потому что не рукой убил? Да и вдруг это вовсе не я?

— Как это? Ты же сам говорил…

— Говорил… Так Епифан же нелюдь, кат. Богу, думаю, противен был, вот он через меня его и покарал. Ты бы на висевшую Беату посмотрел, и у тебя бы жалость пропала.

— У меня жалости и нет, я просто хотел узнать твое мнение, а оказалось, что у тебя на этот счет целая теория.

— Не пойму, Иван, почему, когда я с тобой разговариваю, мне всегда хочется тебе плохое сказать. Может, обидеть даже… Ты всегда говоришь свысока, как наш хуторской куркуль Опанасенко. Так тот хоть богатый, власть имеет, а ты? Служишь своим врагам, убийце матери, вместо того, чтобы отомстить. Это я должен тебя презирать!

Иван в ярости схватил его за плечо и рывком развернул лицом к себе:

— Ты! Да я тебя…

Ян немигающе посмотрел ему в глаза.

— В гляделки хочешь поиграть? Давай, попробуем!

Боль, словно беря разбег, начала мелко пульсировать в мозгу Ивана.

— Ну-ну! Ты это брось! Здесь мне с тобой и тягаться не резон.

Он помолчал, но, видно, случившееся не давало ему покоя, а граф Головин привык все расставлять по местам и, как хороший коллекционер, снабжать соответствующими ярлыками. Ян как явление упорно выбивался из этого ряда; его слова о том, что смотрит на него свысока, граф объяснил просто: я хочу сделать, как лучше, а этот деревенский недоросль не понимает своего счастья.

— Вот скажи, Ян, как ты думаешь распорядиться даром, что послал тебе господь: другим во благо или себе в развлечение?

— Ты, Иван, как наш батюшка вещаешь! Чего это я все время должен думать, как да что? Или мне этот дар в торбе носить? — Ян понизил голос. — Честно тебе скажу: хочу маленько Юлию проучить, уж больно она заносится, пся крев, то да се! Если она и тебе нравится, могу подсобить.

— Ах ты, сопляк! — рассердился Иван и даже рука его дернулась от желания дать затрещину новоявленному всемогущему. — Подсобить он хочет. Все, до чего додумался, это как с паненкой развлечься!

— Ну, а что еще?

— Эх, рано к тебе все это пришло, понимаешь, рано! Мальчишка совсем. Что еще… А людям послужить ты не хочешь?

— Людям… Всем или каким-то одним? Что они мне хорошего сделали? Те, которые приютили, сам говоришь, плохие. А других я и не знаю. Служить незнакомым, кому ни попадя? А как я узнаю, что они хорошие? Молчишь. Сам не знаешь, а учишь. Я ведь тоже не лаптем щи хлебал!

Граф Головин, врач и философ, человек, считающий себя незаурядной личностью, растерялся. "Господи, — тоскливо думал он, — ну почему мы всегда просто принимали на веру высокие слова о необходимости служения людям и повторяли их восторженно, не задавая дурацких вопросов, а этот малограмотный деревенский парень спокойно поднимает руку на святая святых и ничтоже сумняшеся расшатывает храм высшей истины…" Тут, совсем некстати, скорее, от желания прервать затянувшуюся паузу, он спросил:

— Скажи, а что у тебя с Беатой? Любовь или так, голову ей морочишь?

— Вот, опять! Опять ты со мной говоришь, как священник. Разве каждая девушка в жизни — непременно любовь? У тебя ни одной не было или ты всех любил? В другой раз позови проповедь читать, сегодня недосуг мне.

— Да погоди ты!.. Ладно, прости, больше не стану тебя моралью изводить.

— И хорошо. Чего нам с тобой ссориться? Думаю, человек ты неплохой…

— Спасибо! — поклонился Иван.

— Смейся-не смейся, а я считаю, что в долгу у тебя. Выхаживал меня, чужого человека, как нянька. Носил на себе, хоть и граф.

— Издеваешься?

— Ладно, я тоже не стану тебя изводить. Только объясни мне кое-что; Юлия о Беате говорила так, как парень говорит о девушке.

— Понятно. В вашем хуторе о лесбийской любви, конечно, не слышали.

— О какой?

— Да, все равно не запомнишь, и в жизни вряд ли когда ещё встретишь. Тут тебе не древняя Греция. Зато в замке сможешь такое увидеть, что и в страшном сне не приснится.

— Ну, насчет грязного разврата нам батюшка часто говорил… Иван, а ты не объяснишь мне, как они это… любятся друг с другом?

— Так, теперь ещё и нездоровое любопытство.

— Что ты меня все виноватишь? Начал рассказывать, поманил и бросил. Ничего, докумекаю. Хочу с паненкой позабавиться? Да потому, что сейчас мой верх может быть. Она на меня, как на живую игрушку смотрит, сам же говорил. А мне, выходит, нельзя?

— Нельзя. Ты человек, а не волк!

— С волками жить — по-волчьи выть.

— Ты прямо философ!

— А ты… ты хуже Юлии! — Ян от возмущения не мог подобрать слов. — Та хоть и ставит меня ниже всякой скотины, но и не скрывает этого. Ты же, Иван, — или как там тебя, граф Головин? — меня презираешь, мол, темный, деревенский, безродный!

— Опять ты о глупостях. Да не презираю я тебя, у меня манера общения такая.

— Со слугами! А я тебе не слуга. И грамоте, если хочешь знать, обучен. К батюшке за шесть километров на уроки ходил… Ты вот меня с волком сравнил. А сам? Живешь, как в кустах сидишь, момент выжидаешь!

— Сижу… Ты хоть знаешь, что пан Зигмунд никогда один не бывает? Я камердинер, ему прислуживаю, обуваю-одеваю, вслух читаю, а рядом непременно кто-то из телохранителей сидит и в руках — револьвер. Выходит, он мне не доверяет? Никому не доверяет! Ты меня сразу осудил. Думаешь, я смерти боюсь? Я её уже пережил. Зигмунд мой род к вымиранию приговорил, мне же хочется назло этому выродку сына родить, и, может быть, не одного! Но вначале эту ядовитую гадину хочу раздавить. А он без своего отряда не ходит и не ездит.

— Что же получается, он до гробовой доски будет так оберегаться, а ты и состаришься возле него?

— Не беспокойся, есть у меня план, и все готово для его осуществления. Я теперь не только его привычки знаю, но и охранников, как братьев родных, изучил. Всех извергов хочу покарать. Может, господь недаром жизнь мне сохранил, чтобы я не только за свою семью отомстил, а и за всех невинно убиенных. Ты, верно, не знаешь, что по окрестным селам происходит? Нет-нет, да какая-нибудь девушка пропадает. И никто её потом не видит. Исчезает без следа.

— У нас тоже, бывало, всякое брехали, но чтобы такое, — Ян содрогнулся. — Похоже на страшную сказку.

— Иной раз действительность оказывается страшнее. Короче, поползли слухи, что в замке поселились вурдалаки. Вроде, кровь из молодых девушек выпивают, а трупы в болоте топят. В один из дней местные крестьяне на замок приступом пошли. А пан Зигмунд и его свора меры-то на всякий случай приняли: у них в левой башне пулемет стоял. Еле отбились, а на другой день из округа немецких минеров вызвали. Теперь вокруг всего замка минное поле. Кто-то из местных крестьян буквально за день до тебя на него попал, так ему повезло куда меньше. В клочья разнесло. Думали, и ты из местных. Скажи спасибо Юлии, приглянулся ты ей, а то пошел бы на медицинские нужды пана Вальтера или на забаву молодчикам Зигмунда. Как тебе моя сказка?

Ян только головой помотал.

— Что же, на них и управы никакой нет?

— Пока немцы поблизости стояли, они им даже защиту обеспечивали. Да и замок для темных дел удачно расположен: и уединен, и малодоступен. Предки знали, как строить! А сейчас власть все время меняется, не до Зигмунда; улик против него никаких нет. Кто же серьезно в вампиров верит? Трупов никто не видел, обыскивать замок нет оснований. Считается, все крестьянские домыслы.