Томас Невинсон - Мариас Хавьер

Тупра расхохотался – от всей души, как всегда, когда был в хорошем настроении и чувствовал себя обычным человеком, а еще – когда все у него шло по плану. Я ведь уже говорил, что он был симпатичным типом – или умел таким казаться, что вполне совместимо с жестокостью. Я невольно присоединился к его смеху: так мы с ним стояли и хохотали рядом с Соломенной площадью в окружении веселой праздничной толпы. Словно ничего и никогда не омрачало наших отношений. Словно он не придумал мне новую судьбу – за моей спиной и вопреки моей воле.

– Остается только удивляться, что Энрике не удрал вместе с Клавихо в Самарканд, – сказал он, отсмеявшись. – Я бы так и поступил – подальше от такой повадки и такой фигуры! “И фигурой и всей повадкой она столь же походила на женщину, сколь на мужчину”, – с удовольствием повторил он. – Вот ведь какое несчастье! Если бы он сказал: “Она была больше похожа на мужчину”, – еще куда бы ни шло. Но две вещи сразу… Этот хронист был остроумен, лаконичен и злоречив. Как его звали? Возможно, он переведен на английский, надо проверить, я всегда с удовольствием перечитываю средневековые тексты. Хотя, должен признаться, времени на них почти не остается. – Теперь Тупра слегка задумался, но улыбка еще не сползла с его пухлых губ. Он смотрел на гулявших и на тех, что целыми семьями сидели на террасах ресторанов. Потом добавил: – Надеюсь, ничего подобного нельзя будет сказать ни об одной из женщин, с которыми тебе придется иметь дело, если ты согласишься на мое предложение. Но сам я их не знаю.

Он уже не просил об услуге, он ставил задачу. Это был первый подход к тому, что меня ожидало.

– С какими еще женщинами? – спросил я.

Мне казалось, что меня перенесли в другое время, в оксфордский паб “Орел и дитя” на улице Сент-Джайлс, где Тупра и его верный Блейкстон, который пытался подражать виконту Монтгомери – носил, не снимая, такой же берет, такое же полупальто и отпустил такие же усы, – разложили передо мной восемь мужских фотографий, и я пытался узнать на них возможного убийцу моей любовницы Дженет Джеффрис, что спасло бы меня самого от рокового обвинения. Там и началось то, что стало по большому счету моей жизнью, началось почти четверть века назад, когда мне был двадцать один год.

Теперь, как я и боялся, Тупра настоял, чтобы мы расположились на террасе, где было гораздо больше людей, чем внутри:

– Немного холодно, но только посмотри на это “славное солнце Йорка”, This glorious sun of York, – сказал он, и я сразу узнал слегка переиначенные слова, которыми начинается “Ричард III”. Теперь Тупре захотелось вспомнить и эту пьесу – хотя бы ради словесной игры. – Очень уж подходящий случай для этой цитаты, а в Лондоне мне такого повода не подвернется. – А когда официантка принесла нам два пива и оливки, он воскликнул: – Как? Оливки бесплатно? Невероятная щедрость! – В столь бурный восторг его привело мое заверение, что я их не заказывал – просто здесь так принято.

Он достал из внутреннего кармана пальто конверт, а оттуда – три женских фотографии:

– Только аккуратней, не испачкай и не замочи. Они тебе еще пригодятся, если ты возьмешься за это дело. Хотя, само собой, имеются копии.

– Опять фотографии? – взвился я. – Этот фокус я уже видел, когда мы с тобой впервые встретились, и с их помощью ты подстроил ловушку, последствия чего я до сих пор расхлебываю. И не расхлебаю до самой смерти. Как ты смеешь…

– Я подстроил тебе ловушку? Что‐то не припомню.

Он наверняка и действительно ту историю забыл, ведь для него она не имела никакого значения: он многим ломал жизнь, если возникала такая необходимость. Человек легко забывает зло, которое часто причиняет другим, но хорошо помнит собственные обиды, забывает то, что когда‐то сказал, сделал или написал, но хорошо помнит то, что услышал или прочитал о себе, что сам испытал. И я решил напомнить ему тогдашние события, напомнить даже имя типа, узнанного мной на фотографии: Хью Сомерез-Хилл, постоянный любовник Дженет. Член парламента. А ведь мне совершенно незачем было кого‐то узнавать – потому что не было никакого убийства. Я понял это слишком поздно, когда изменить прожитое было уже невозможно. Мужчина или женщина зрелых лет не могут ничего изменить в своей юности.

– Хью Сомерез-Хилл, неужто забыл?

– Ах да, что‐то такое припоминаю, хотя и смутно. Карьера у него не заладилась. Но наше нынешнее дело, Том, никак не связано с тем. Сейчас это никакая не ловушка. И узнавать на снимках тебе никого не надо, а надо будет с этими женщинами познакомиться. Посмотри, посмотри на них.

А я не желал на них смотреть. Не желал повторения той давней сцены, когда Тупра так же флегматично раскладывал передо мной фотографии, словно играя в открытый покер.

– Мне незачем на них смотреть, Тупра.

Я упрямо не опускал глаза вниз – и это выглядело каким‐то по‐детски нелепым бунтом, что я и сам понимал. А смотрел я на Тупру, в его серые глаза под слишком густыми ресницами, в глаза, которые при зимнем мадридском солнце сияли ярче, чем в Англии, но одновременно, как ни странно, казались блеклыми, словно сделанными из морского льда. Они внушали и доверие и страх. Ты чувствовал, что этот человек тебя оценил, отметил, признал незаменимым, но и подвел к самой границе чего‐то жестокого или грязного, призванного бороться с чем‐то еще более жестоким и грязным. Из наших дел мы никогда не выходили незапачканными.

– Я уже сказал тебе, что отказываюсь, чего бы эта услуга ни касалась, и можешь мне больше ничего не объяснять. Вообще‐то, такое начало уже само по себе исключает любой интерес с моей стороны, это, знаешь ли, явный перебор. Я не готов по второму кругу проходить свою же печальную историю. Только тогда ты превратил ее в печальную неизбежность, которая не оставляла мне выбора, – это твои собственные слова. Но моя печаль была тайной, что ее только усугубляло. Мало того, о ней и до сих пор запрещено рассказывать – даже Берте. Хотя она уже вряд ли станет что‐то спрашивать, к тому же это ей теперь и не любопытно. Забирай фотографии и спрячь подальше… Ты ведешь себя по‐свински.

Но Тупра и не подумал их прятать. Он рассеянно барабанил по снимкам пальцами, словно искушая меня. Рассеянно и многозначительно.

– Хорошо, хотя со мной ты можешь свободно поговорить на больную для тебя тему, я ведь в курсе дела, – ответил он отчасти нагло, отчасти с совершенно ему несвойственным простодушием.

Однако и то, что он влюбился, также не было ему свойственно, и то, что признался в этом, и то, что женился в пятьдесят лет – или почти в пятьдесят. Какую струну задела в его душе эта Берил, чтобы настолько его преобразить? Правда, мне Тупра не показался ни в коей мере изменившимся. Скорее, он был из числа людей, чья личность оформилась уже в десятилетнем возрасте, характер затвердел, а потом добавился жизненный опыт, но ведь иногда добавляется еще и подлость.

– Мне ты можешь излить душу, если есть такая потребность. Пожалуй, я единственный подходящий для этого человек, поскольку для меня в твоей истории нет тайн.

– Знаешь, Тупра, и для тебя тоже остаются закрытые зоны. Не будь таким самонадеянным. Я ведь долго оставался один, варился в собственном соку, не слышал твоего голоса и не получал инструкций. Сам принимал решения и делал то, что считал нужным.

Но он вроде как пропустил мимо ушей мои слова и продолжил как ни в чем не бывало:

– Ты сам знаешь, что мы с тобой в некотором смысле одно целое. Когда двое знакомы с молодых лет, это спаивает намертво. А тем более когда каждому из двоих известно, что именно другой совершил в прошлом и какой хвост за ним тянется.

– Да, – ответил я не без яда, – как два человека, которые вместе совершили преступление, примерно так. Один знает, на что способен другой, и поэтому оба потеряли друг к другу уважение, всякое уважение. Поскольку видели друг друга без масок и грима. А это не самая приятная форма спайки – вот почему у них нет ни малейшего желания вместе предаваться воспоминаниям или обнажать душу. Один для другого – нечто вроде зеркала, в которое не хочется смотреться. А уж коли случайно глянешь, тотчас с омерзением отскочишь. И я понятия не имею, зачем ты на сей раз явился. Могу лишь догадываться.