Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон
Ознакомительная версия. Доступно 37 страниц из 181
Род бьет по струнам — «Всякий раз…» — стреляет глазом в Рэя, приглашая проснуться — «…как меня вспомнишь…» Рэй подхватывает вполсилы: «Всякий раз… когда грустишь…» [103] И проволока тишины лопается, как и тучи над залом. Верзила Ньютон с грохотом удаляется отлить, и лицо его снова понурое и унылое. Лес Гиббонс исторгает булькающий смех — будто смеется комок красной глины. Дочь миссис Карлсон принимается греметь посудой в раковине. Ивенрайт бредет к выходу, на вид не то изумленный, не то просто набравшийся. Дженни жеманно тянет к пьяному руки, но былая цепкость ей изменяет. Хови Эванс скручивает свою некрасивую шею в борьбе с судорогами и в поисках женщины. Братья Ситкинсы без слов подзуживают Леса по поводу его почти состоявшейся аннигиляции. Ивенрайт заводит машину и медленно едет на восток по Главной под тяжкий и безрадостный плеск девяти кружек пива в желудке. Старый Генри прикрывает глаза ладонью от майского солнца, чьи прожектора бьют через бреши в зеленом куполе, высвечивают цветущий луг медуниц и месяцев. В январе двадцать первого, насколько я припоминаю, после бури, которую и по сию пору зовут Великий Порыв, Бен, значит, болтается по каким-то своим делам у устья речки Шелкогласки, это к югу от Флоренса, и видит четырех китов. Их выбросило могучими волнами на мелководье, стронуться не могут. И он — погодите, сейчас фотографию покажу — садится в весельную шлюпку, догребает до них и прекращает их страдания, всех четырех, топором, бог мой! Майские жуки, зной и жужжание, жужжжжжжание. Нет. Январь? А, Бен? Ну, никто б не поверил, что он не брешет, когда б мы с Джоном не одолжили камеру у Стоукса и — куда, черт, задевалась эта фотка, а? Здесь где-то… Последний раз видел… так-так… Ноя. 17: Доктор снова приходил к матери. Говорит, что она вроде устала просто, вот и все. А с псиной, говорит, все в порядке после того лосося, чуть приволакивает задние, но поправится вчистую и будет еще гонять, как…
Ноя. 19: Пес околел. Старина… Рыжий? Бурый? Нет, старина Серый… обожрался лосося, позвоночник судорогой свело, и кранты.
Ноя. 24: На Благодарения — другой год? — матушка преставилась. Мы с Джоном соорудили гроб из кедровой сосны. Доктор говорит, что не знает, с чего бы. Стоукс говорит, что выжить нельзя. К черту! Я бы сказал, она просто Хэнк? Хэнк, мальчик мой, о, Хэнк, знаешь ли ты что матушка просто Хэнк, малыш, ты не сдюжишь легла и умерла малыш? Хэнк, малыш, если ты солнечные зайчики подпрыгивают не сможешь держать обрушиваясь на землю, затененную тысячи тысяч «Хэнк, черт, возьми себя в руки!»
— Мистер Стэмпер! Не вставайте! Доктор… Доктор, скорее!
«И никогда, бога ради, не уступай ни хрена!» Когда убираешь тень, открывается прелестный мир. Морошка: бледная, студенисто-оранжевая, вкус — куда изысканней цвета. «Послушай меня, Хэнк, сынок, я с тобой говорю!» Бабочки крылышками трепещут. «Мистер Стэмпер… успокойтесь…» Преподобный Странник, помнишь? отпевал маму, когда она умерла. Рассказывал, как однажды крестил парня в пивном сусле; шумный такой, голосистый сукинсынский проповедник, за пару миль его слыхать, вечно голодный, все в своем здоровущем носу ковыряется да за Христианскую Добродетель втирает… ох уж эти зимы. «Стоукс, черт бы тебя, с твоими подачками!» Когда по реке приходил баркас с миссионерскими бочонками, что собирали церкви на Востоке, — всегда большущий гвалт поднимался. На дареной одежке пуговицы оборваны, у гребней — зубья вон… «Стоукс, ей-богу, я б скорей прикрылся листьями, а причесался рыбьей хребтиной, чем…» Солнце с треском ломится в зеленую тень «… отдал бы тебе хоть дюйм, черт раздери!» …прорывается сквозь купол. «Тихо и спокойно, мистер Стэмпер, ну вот, видите, вот и все, еще секундочку…» Все новые кусочки золоченой синевы прорезаются, прорубаются, проваливаются сквозь зеленую крышу… «… тш-ш, тш-ш!»
«Он уснул. Спасибо за помощь». Молочный свет мерцает. Сестра занавешивает толстым ватным серым пологом первый день мая. Энди высаживает Хэнка и Вив у дома, гонит джип к лесопилке, чтоб затем переправиться через реку на гребной лодке под дождем. Верзила Ньютон пытается обрести душевную гармонию, сцарапывая ключом буквы в надписи ПЕРЕД ВОЗВРАЩЕНИЕМ К РАБОТЕ МОЙТЕ С МЫЛОМ РУКИ на табличке, прибитой к двери туалета, делая это громоздкое пожелание более лаконичным: ПЕР ВАШ, РОТ МОЙ ЛОМ. Подумав, ставит в конце получившейся фразы запятую и надлежащим образом подправляет «Р» в слове РУКИ. Рэй наконец в достаточной мере очнулся от потрясения, вызванного затишьем, и попадает в лад и ритм. Дженни, внезапно утомившись своей игривой охотой на пьяных, топает к двери, задумав другую игру. Как раз когда Симона, смиренная во грехе и весьма аппетитная в развратном алом платьице, юркает в ту же дверь и навсегда изгоняет плюшечную наивность из своего сердца.
— Эй-эй, посмотрите, кто залетел на огонек. Как делишки, Симона? Давненько не виделись.
— Мальчики…
— И боже: принарядилась-то — будто прям с обложки журнала какого спрыгнула!
— Спасибо. По-моему, миленько. Это подарок…
— Хови. Эй, Хови, у нас Симона. Вернулась Симона, Хови…
— Да. Симона вернулась, мальчики. Кто угостит даму пивом? Морем пива!
— Тедди. Кружку нашей маленькой гостье из солнечной Франции… Нет, всем по кружке!
Тедди отворачивается от коллективного лица к своим емкостям, что сушатся на полотенце рядом с дочерью миссис Карлсон — это выражение. Теперь-то я понял. Теперь-то я вижу. В его пухлом плюгавом тельце еще дребезжит разряд краткого напряжения. Я думал, этот день, этот солнечный свет, это благополучие — что они делают сегодня кассу. Я думал, все мои суждения о причинах пьянства опроверг этот ласковый день… но теперь я понимаю. Его неоны зашевелились в густеющей тьме. Руки ожили. Стаканы задорно чокаются, касса залихватски звенит… Лишь потребовалось время, чтоб понять, что происходит. Я думал, что собрал коллекцию всех мрачных ситуаций; я думал, что знаю их все. Я думал, что знаю все выражения, видел все страхи… а музыка и смех чествуют добрые времена под его задымленным потолком… но не видел я прежде этого лица; этого абсолютного, непередаваемого, наивысшего ужаса.
Вспомнилась мне одна старая история, не из числа самых коротких; если желаете, можете ее пропустить: к нашей истории она отношения не имеет… Я привожу ее здесь, поскольку нахожу в каком-то роде уместной — если не по сюжету или фабуле, то хотя бы по духу.
Про одного джентльмена, с коим меня свела судьба в психушке — мистера Сиггса, холеричного, мимически одаренного самоучку из захолустья, прожившего все свои пятьдесят или около того лет, не считая Армии, в родном городке на востоке Орегона. Энциклопедически начитан, цитировал Мильтона, вел колонку «Слово — сила» в «Вестнике Пациента»… совершенно вменяемая и самодостаточная личность, но притом этот ученый-самородок был, наверное, самым беспокойным из всех подопечных. В толпе Сиггса терзала паранойя, в беседе с глазу на глаз он замыкался в себе, и не было ему вовсе покоя, кроме как за углубленным чтением книг. И я, как никто, поразился, когда он вызвался руководить Отделом по Связям с Общественностью в нашей клинике.
— Мазохизм? — спросил я его, когда прознал про его новую должность.
— В смысле? — Он стушевался, заметался, съежился от глаз моих подальше, но я не отставал:
— В смысле, эти Связи с Общественностью… зачем вам эта морока с толпами людей, когда со всей очевидностью вам куда уютней в одиночестве?
Тут мистер Сиггс перестал метаться и посмотрел на меня;
у него были огромные, с пушистыми ресницами глаза, что умели порой разгораться внезапным и пронзительным вниманием.
— Незадолго до того, как попасть сюда… я устроился на работу, смотрителем. Жил я в хижине, затерянной в глуши далеко от Бейкера. Сто миль от чертовых куличков. Никого и ничего, сколько хватало глаз. Горы, чистый воздух; красота… Даже ни единого кедра в округе. Прихватил с собой полный набор Великих Книг. Всю классику, десять долларов в месяц — книготорговец брал их из моего жалования, копившегося в Бейкере. Прекрасная земля. Открытая взору на тысячу миль окрест — и будто бы все они мои. Тысячи созвездий в небе, миллионы соцветий под ними. Да, прекрасная. И все же… Я не выдержал, однако. Сдался в психушку через полтора месяца. — Лицо его разгладилось, пронзительная синь померкла под насупленными бровями; он улыбнулся мне; я видел, как он силой заставляет себя расслабиться. — О, ты прав. Да, прав: я одиночка, прирожденный. И когда-нибудь я кончу этим — хижиной, в смысле. Да. Однозначно. Но не так, как в тот раз. Не прятаться там. Нет. В следующий раз я отправлюсь туда, прежде всего потому, что таков будет мой выбор, а уж затем потому, что мне там комфортнее всего. Очень разумный план, я уверен. Но… сначала надо пройти через Связи с Общественностью, а уж потом туда. Торчать там… в одиночестве… в лачуге. Человеку сначала нужно осознать возможность выбора — чтоб довольствоваться сделанным выбором. Теперь я знаю, что человеку необходимо уметь уживаться с другими людьми… прежде, чем ужиться с самим собой,
Я внес терапевтическое дополнение:
— И наоборот, мистер Сиггс: нужно уметь ужиться с собой, прежде чем выходить в свет.
Он согласился — неохотно, но все же согласился. Ибо в то время сие дополнение нам обоим казалось весьма глубоким, психологичным и — несмотря на явно звучащие в нем обертона «курица-яйцо» — самым свежим словом в колонке «Слова — Сила».
Однако ж недавно я открыл, что возможно развитие данной темы. Несколько месяцев назад я охотился на куропаток в горах Очоко — высокое, пустынное, голое плато, притом безусловно ближе к чертовым куличкам, нежели к цивилизации, но все равно безмерно далекое от всего, — и снова повстречался с мистером Сиггсом. С поздоровевшим, помолодевшим мистером Сиггсом, загорелым, бородатым и спокойным, как ящерка на теплом, камне. Совладав с нашим обоюдным удивлением, мы припомнили нашу беседу, после того как он взялся за работу по Связям с Общественностью. Я спросил, удалось ли ему воплотить свои планы. Идеально: после успешной терапии он был с почестями выписан, устроился опять смотрителем, обрел свои Великие Книги, свою хижину… и был счастлив. Но не задавался ли он порой вопросом: истинно ли выбрал свою хижину, или только скрывался в ней? Нет-с. Одинок ли он? Нет-с. Что ж, но не наскучило ли ему, в таком разе, это сиятельное совершенство? Он покачал головой:
— Когда приучаешься и с другими ладить, и с самим собой, все равно остается изрядная работа, львиная доля трудов: много с кем еще работать приходится…
— Много с кем? — спросил я, тут же усомнившись в его заявлении о «выписке с почестями». — О чем вы, Сиггс? «Львиная доля»? С кем же еще надо поладить — с Природой? С Богом?
— Да, и это тоже, — заметил он, перевернувшись на другой бок, чтоб и его погреть о камень, и вальяжно-пляжно закрыв глаза. — Природа или Бог. Или — Время. Или Смерть. Или же просто созвездия и соцветия. Пока не знаю… — Он зевнул, а потом поднял свою маленькую голову и уставился на меня тем же прожигающим безумным ярко-синим взглядом, наэлектризованным некой энергией под его кожистым лицом, порывом, неподвластным ни сиянию солнца, ни терапии… — Мне пятьдесят три, — отрывисто рек он. — Пятьдесят из них, полвека, я потратил на то, чтоб научиться ладить с существами моего размера. Не требуй, чтоб я мигом разобрался со всем прочим сущим. Пока.
Глаза закрылись; казалось, этот, тощий захолустный Будда спал на своем горячем камне в сотне миль от чертовых куличков. Я пошел прочь, в лагерь, решая загадку: то ли нормальнее, то ли шизовее был он сейчас, нежели прежде, в редакторах-общественниках?
Я решил, что он был.
103
«Всякий раз» («Anytime», 1921) — кантри-композиция американского автора песен Герберта «Счастливого» Лоусона.
Ознакомительная версия. Доступно 37 страниц из 181
Похожие книги на "Порою блажь великая", Кизи Кен Элтон
Кизи Кен Элтон читать все книги автора по порядку
Кизи Кен Элтон - все книги автора в одном месте читать по порядку полные версии на сайте онлайн библиотеки mir-knigi.info.