Ознакомительная версия. Доступно 82 страниц из 408
Все эти записи сделаны в течение десяти дней между седьмым и семнадцатым декабря 1941 года, примерно в то же самое время, о котором идет речь у меня в дневнике. Я привел их еще и потому, что все это, происходившее на другом фланге в Московской битве, почти дословно подтверждает рассказы жителей о немецком отступлении, которые я своими ушами слышал, двигаясь от Михайлова до Епифани.
* * *
Возвращаюсь к дневнику.
...Не доезжая до Епифани, мы догнали полковника Немудрова - офицера для поручений при командующем армией. У него сломалась машина, и его подсадили к начальнику штаба, а Высокоостровского высадили и оставили на дороге ждать какой-нибудь другой машины.
К вечеру мы проехали через Епифань. Город был почти целиком сожжен и еще дымился и тлел. Так же как и Михайлов он был забит брошенными немецкими машинами, главным образом транспортными.
В Епифани командующего армией не оказалось. Он был уже где-то впереди, под Богородицком, где шел бой.
Мы ехали все дальше и дальше, пробираясь среди обломков и остовов брошенных и сожженных машин. Наконец мы остановились в какой-то деревне, из которой немцы ушли четыре часа тому назад. Она еще догорала, и со всех сторон над снегом плясали языки пламени. Мы зашли в чуть ли не единственную уцелевшую избу. Там грелось уже несколько человек.
Хозяйка избы со всхлипываниями стала рассказывать, как немцы выгнали всех на мороз, и как зажгли деревню, и как убили ее соседа, который хотел потушить свой дом. Говоря все это, она скоблила ножом стол, за который мы хотели присесть, чтобы перекусить.
- Не садитесь, погодите, они тут на столе спали, - говорила она. Погано тут, погано!
Она все говорила, и всхлипывала, и металась от стола к печке, где варилась картошка.
- Вот все варю и варю, все идут и идут наши, - говорила она, продолжая всхлипывать. - Всю картошку сварю, пока все не пройдут.
Пробыв в этой деревне полчаса и узнав от командиров, что командующий поехал дальше, вперед, мы двинулись вслед за ним.
Был сильный ветер. Все вокруг заметало снегом. Сквозь снег уже недалеко виднелось зарево. Это горел Богородицк. Слева и справа по всему горизонту было видно еще несколько зарев, не таких больших. Немцы, уходя, сжигали вокруг все, что успевали сжечь.
* * *
Еще раз прерву себя, чтобы дополнить эту картину взглядом на нее с той, немецкой стороны.
"...Устоять или погибнуть. Третьего в эту русскую зиму быть не может. Если село запылает, то этот огненный столб, во исполнение приказа фюрера, покажет летчикам и нашим соседям, что здесь до последнего патрона сражались немецкие солдаты", - писал в дневнике все тот же молодой немецкий офицер, скорей всего мой ровесник или почти ровесник.
До последнего или не до последнего патрона они сражались - с этим, наверное, в разных местах бывало по-разному, но что они повсюду старались сжечь все до последнего дома - этому я был свидетель.
...Еще через час, то садясь в машину, то вылезая из нее, мы добрались до какой-то деревни, которая тоже была вся в догоравших развалинах. Посреди нее стоял один целый дом, как потом оказалось - сельсовет. Возле этого дома, красный от мороза, в сбитой набок шапке и расстегнутом полушубке, стоял командующий 10-й армией генерал Голиков и разносил какого-то командира, который спрашивал, куда ему вести свою роту и где находится его полк.
- В Богородицке ваш полк! - кричал генерал. - В Богородицке!
- А куда же идти? - спрашивал командир.
- А вот зарево. Там бой идет. Туда и идите.
- А по какой дороге?
- Ни по какой дороге! - кричал Голиков. - А просто идите на зарево и дойдете. Бой там идет. Поняли?
И люди шли мимо него и уходили куда-то в метель, в сторону зарева.
Начальник штаба армии генерал Дронов, обратившись к Голикову, спросил его, какие части там, впереди.
- Все, что впереди, в Богородицке, - сказал Голиков.
- А ведь полк, - Дронов назвал номер полка, - еще не подошел сюда. Сейчас здесь впереди вас ничего нет, товарищ командующий!
- Разведка есть! - сказал Голиков. - С меня довольно. Разведка впереди. Поняли?
Он увидел приехавшего с нами полковника Немудрова и сказал ему:
- Немудров, мне то сообщают, что уже взяли Богородицк, то сообщают, что еще не взяли. Ничего не понимаю. Скорей всего еще не взяли. Так вот отправляйтесь и берите. Тут до него километров восемь. Двигайтесь.
Немудров откозырял и пошел, но вернулся с дороги.
- Товарищ командующий, какой пропуск?
- Пропуск? - переспросил Голиков. - Богородицк! Сегодня пропуск Богородицк. Идите!
Несмотря на все то мрачное, что мы видели за этот день, - сожженные и полусожженные города, зарево горящих кругом деревень, несмотря на лютый мороз и буран, все-таки во всем этом было что-то яростное и веселое. Мы наступали, наконец-то наступали! Об этом говорили и оставляемые немцами пожарища, и их валявшиеся повсюду машины. Это чувствовалось и в голосе генерала, и даже в той неразберихе, которая творилась кругом.
Выбрав минуту, я подошел к Голикову и представился как корреспондент "Красной звезды".
- Очень хорошо. Посмотрите, как мы тут воюем, - сказал он.
Начавшийся было разговор прервал какой-то командир, который привел только что пойманных на окраине этой деревни двух немцев. Видимо, они отстали от своих и, обледеневшие, со зла стали в темноте поджигать какую-то еще оставшуюся там целую избу.
Генерал подошел к пленным. Они были в ботинках и шинелях, в натянутых на уши пилотках.
- Из какой дивизии? - спросил генерал.
Ему ответили.
- Что, поджигали? - спросил Голиков.
Подтвердили, что поджигали. Поджигателей было приказано расстрелять. Их куда-то увели, а генерал ушел в дом. Дом состоял из двух частей: одна, кажется, была жилая, а другая представляла собой что-то вроде огромного сарая с печью внутри. Там на земляном полу уже лежало вповалку несколько командиров. А ил печи торчало два бревна: по мере того как они прогорали, их совали все глубже и глубже в печь. На дворе было не меньше тридцати градусов. Двери сарая были сорваны с петель, окна выбиты, но все же по крайней мере сверху не сыпал снег и меньше задувал ветер.
У меня не было с собой ни сухаря, ни крошки хлеба, вообще ничего. Я лег поближе к печке, примостившись так, чтобы, поворачиваясь, можно было греть то спину, то грудь. Кто-то из соседей поделился со мной замерзшим куском хлеба. Засунув в печь ведро, в нем топили снег и пили из него чуть теплую грязную воду с плававшей в ней соломой. Я так устал и намерзся за день, что все-таки уснул, иногда сквозь сон переворачиваясь.
