Опасные видения - Коллективные сборники

СЕМЬЯ, ЧТО ДЕНЬГИ ЖЖЕТ, – ЭТО СЕМЬЯ, ЧТО РАСТЕТ

Из поэмы Эдгара Э. Гриста, канал 88

– Сынок, мне от этого выгоды нет. Я это делаю только потому, что люблю тебя.

И вдруг – жир, жир, жир! Куда она пропала? В сальные пучины. Исчезала, увеличиваясь в размерах.

– Сыночек, ты бы хоть со мной ссорился иногда.

– Ты лишила меня денег, мам. Но это ничего. Я уже большой мальчик. Просто ты не имеешь права думать, будто я захочу опять к этому вернуться.

– Ты меня больше не любишь!

– Что на завтрак, мам? – спрашивает Чайб.

– У меня хорошие карты, Чайби, – говорит мама. – Как ты сам не раз говорил, ты уже большой мальчик. Хотя бы сегодня приготовь себе завтрак сам.

– Зачем позвонила?

– Забыла, когда начинается твоя выставка. Хотела выспаться перед тем, как пойти.

– 14:30, мам, но идти не обязательно.

Накрашенные зеленые губы раскрываются, как гангрена. Она чешет нарумяненный сосок.

– О, но я сама хочу сходить. Не хочу пропускать художественные свершения родного сыночка. Как думаешь, тебе дадут грант?

– Если нет, нас ждет Египет, – говорит он.

– Эти вонючие арабы! – говорит Вильгельм Завоеватель.

– Виновато Бюро, а не арабы, – говорит Чайб. – Арабы переезжают сюда по той же причине, почему придется переехать нам.

Из неизданной рукописи Дедули:

«Кто бы мог подумать, что Беверли-Хиллз станет антисемитским?»

– Не хочу в Египет! – канючит мама. – Получи грант, Чайби. Не хочу отсюда уезжать. Я здесь родилась и выросла – ну, на десятом уровне, а когда переехала я, со мной перебрались и все мои друзья. Я не хочу уезжать!

– Не плачь, мам, – говорит Чайб, занервничав вопреки себе. – Не плачь. Правительство не может тебя заставить, ты же знаешь. У тебя есть права.

– Если хочешь дальше иметь плюшки, поедешь, – говорит Завоеватель. – Если только Чайб не выиграет грант. И я бы не стал его винить, если бы он даже не старался. Он не виноват, что ты не можешь отказать Дяде Сэму. У тебя есть и пурпур, и навар с картин Чайба. А тебе все мало. Ты тратишь быстрее, чем получаешь.

Мама яростно вопит на Вильгельма, и оба забывают о Чайбе. Он отключает фидо. К черту завтрак – поест потом. Последнюю картину на Праздник нужно закончить к полудню. Он нажимает на панель, и голая яйцеобразная комната открывается тут и там, оборудование выезжает, будто дар электронных богов. Зевксис бы психанул, а у Ван Гога началась бы трясучка, если б они только видели, по какому полотну, с какими палитрой и кистью работает Чайб.

В процессе рисования надо гнуть и складывать тысячи кусочков проволоки в разных формах на разной глубине картины. Проволока такая тонкая, что разглядеть ее можно только с увеличителями, а гнуть – исключительно тонкими пассатижами. Отсюда и его очки-консервы, и длинный, почти невидимый инструмент на первой стадии творения. После сотен часов кропотливого и терпеливого труда (любви) проволока на месте.

Чайб снимает очки, чтобы оценить общее впечатление. Затем покрывает проволоку из пульверизатора красками и оттенками по своему выбору. Краска высыхает в считаные минуты. Чайб подключает электрические проводники и нажимает на кнопку, пуская по проволочкам небольшой разряд. Те сияют под краской и – лилипутские фитили – пропадают в голубом дыме.

Результат – трехмерное произведение, твердые оболочки краски в несколько слоев. Оболочки разной толщины, но все такие тонкие, что, когда картину поворачивают под светом, свет доходит через верхний до внутреннего. Некоторые оболочки – лишь отражатели для усиления света, для заметности глубинных изображений.

На выставке картина будет на вращающемся пьедестале, вращаясь на 12 градусов левее и на 12 градусов от центра.

Вновь набат фидо. Чайб, матерясь, хочет его отключить. Это хотя бы не истерический зов интеркома от его матери. По крайней мере пока. Если она проиграется в покер, то скоро позвонит.

Сезам, откройся!

Дедуля пишет в «Личных измышлениях»: «Двадцать пять лет после того, как я сбежал с двадцатью пятью миллиардами долларов, а потом якобы скончался от сердечного приступа, а меня снова выследил Фалько Аксипитер. Детектив НБ, звавшийся Фальконом Ястребом, когда только пришел в профессию. Что за эготист! И все-таки глаз как у орла, хватка хищника, и я бы содрогнулся, если бы не был уже слишком стар, чтобы бояться простых смертных. Кто ослабил путы и снял шлем? Как он напал на древний остывший след?»

Лик Аксипитера – как у страдающего от излишней подозрительности сапсана, который глядит всюду, когда воспарит, который заглядывает и в собственный анус, чтобы точно знать, что там не угнездилась скрывающаяся утка. Бледно-голубые глаза мечут взгляды, как ножи из рукава по мановению кисти. Глаза с шерлоковским вниманием не упускают ни пустячных, ни важных деталей. Голова вертится то туда, то сюда, уши подрагивают, ноздри расширяются и сужаются – весь сплошь радар, сонар и одар.

– Мистер Виннеган, прошу прощения за ранний звонок. Я вас не разбудил?

– Очевидно, что нет! – говорит Чайб. – Не трудитесь представляться. Я вас знаю. Вы ходите за мной хвостом уже три дня.

Аксипитер не краснеет. Мастер самоконтроля – если надо покраснеть, он это делает в глубине кишок, где никто не увидит.

– Если вы меня знаете, может, скажете, и почему я вам звоню?

– За дурака меня принимаете?

– Мистер Виннеган, я бы хотел поговорить о вашем прапрадедушке.

– Он мертв уже двадцать пять лет! – восклицает Чайб. – Забудьте вы его. И хватит беспокоить меня. Даже не пытайтесь получить ордер на обыск. Его не выдаст ни один судья. Мой дом – моя нелепость… я хотел сказать, крепость.

У него на уме только мама и как пройдет день, если Аксипитер скоро не уйдет. Но сначала надо закончить картину.

– Исчезните, Аксипитер, – говорит Чию. – Пожалуй, пожалуюсь на вас в BPHR. У вас наверняка есть фидо в вашей дурацкой шляпе.

Лицо Аксипитера невозмутимо и неподвижно, словно гипсовый рельеф бога-сокола Гора. Возможно, его кишки слегка пучит от газов. Если и так, он и от него избавится незаметно.

– Ну хорошо, мистер Виннеган. Но так просто вы от меня не отделаетесь. Ведь все-таки…

– Исчезните!

Интерком свист трижды. Три раза – значит, Дедуля.

– Я подслушивал, – произносит голос стодвадцатилетнего старика, слабый и глубокий, как эхо из гробницы фараона. – Хочу повидаться с тобой перед уходом. Если можешь уделить несколько минут Ветхому Деньгами [44].

– Всегда могу, Дедуля, – отвечает Чайб, преисполняясь любовью к старику. – Принести еды?

– Да, и для разума тоже

Der Tag. Dies Irae. Götterdammerung [45]. Армагеддон. Все и сразу. Пан или пропал. Да или нет. Столько звонков – и предчувствие, что будут еще. Что готовит конец дня?

ПАСТИЛКА СОЛНЦА СОСКАЛЬЗЫВАЕТ В БОЛЬНОЕ ГОРЛО НОЧИ

Из Омара Руника

Чайб идет к выпуклой двери, которая сдвигается в щели между стенами. Центр дома – овальная комната для семейных собраний. В первом квадранте, по часовой стрелке, – кухня, отделенная от семейной комнаты шестиметровыми ширмами-гармошками, расписанными сценами из египетских гробниц рукой Чайба – его слишком тонкий комментарий на качество современной еды. Границы семейной комнаты и коридора размечают семь тонких столбов по кругу. Между столбами – еще высокие ширмы-гармошки, написанные Чайбом в его период увлечения америндской мифологией.

Коридор тоже овального очертания; в него выходят все комнаты в доме. Всего их семь – сочетания «шесть спален – мастерская – студия – туалет – душ». Седьмая – кладовая.