Подлинная история графини де Ла Фер - Пигулевская Ирина

— Нет, милорд, — ответил бесстрастный молодой человек, — и, поверьте, нужно нечто большее, чем женские уловки и женское кокетство, чтобы совратить меня.

— В таком случае, мой храбрый лейтенант, предоставим миледи поискать другое средство, а сами пойдем ужинать. О, будь спокоен, выдумка у нее богатая, и второе действие комедии не замедлит последовать за первым! С этими словами Винтер взял Фельтона под руку и, продолжая смеяться, увел его.

— О, я найду то, что нужно для тебя! — прошептала миледи сквозь зубы. — Будь покоен, бедный неудавшийся монах, несчастный новообращенный солдат! Тебе бы ходить не в мундире, а в рясе!

Анна знала, о чем говорила.

— Кстати, — сказал лорд Винтер, останавливаясь на пороге, — постарайтесь, миледи, чтобы эта неудача не лишила вас аппетита: отведайте рыбы и цыпленка. Клянусь честью, я их не приказывал отравить! Я доволен своим поваром, и, так как он не ожидает после меня наследства, я питаю к нему полное и безграничное доверие. Берите с меня пример. Прощайте, любезная сестра! До следующего обморока!

Этот намек был тем более подлым, что напоминал ей о смерти Джорджа и всех ужасах того времени. Он показывал также, что Джозеф чувствовал себя абсолютно безнаказанным, если решился упомянуть об этом. Пытаясь прийти в себя, Анна судорожно вцепилась в кресло, заскрипела зубами и проследила взглядом за движением двери, затворявшейся за бароном и Фельтоном. Когда она осталась одна, на нее вновь напало отчаяние. Но она вспомнила, как часто вспоминала в трудные минуты: «И увидишь ты грешников в тот день, связанных цепями». Взгляд ее упал на блестевший среди столового прибора нож, она рванулась к нему и схватила, но ее постигло жестокое разочарование: Лезвие ножа было из гнущегося серебра и с закругленным концом.

За неплотно закрытой дверью раздался взрыв смеха, и дверь снова растворилась.

— Ха-ха! — воскликнул лорд Винтер. — Ха-ха-ха! Видишь, милый Фельтон, видишь, что я тебе говорил: этот нож был предназначен для тебя — она бы тебя убила. Это, видишь ли, одна из ее слабостей, тем или иным способом отделываться от людей, которые ей мешают. Если б я тебя послушался и позволил подать ей острый стальной нож, то Фельтону пришел бы конец: она бы тебя зарезала, а после тебя всех нас. Посмотри-ка, Джон, как хорошо она умеет владеть ножом!

Действительно, миледи еще держала в судорожно сжатой руке наступательное оружие, но это величайшее оскорбление заставило ее руки разжаться, заставило понять, как она беспомощна, лишило ее сил и даже воли. Нож упал на пол.

— Вы правы, милорд, — сказал Фельтон тоном глубокого отвращения, кольнувшим Анну в самое сердце. — Вы правы, а я ошибался.

Оба снова вышли.

На этот раз миледи прислушивалась более внимательно, чем в первый раз, и выждала, пока они не удалились и звук шагов не замер в глубине коридора.

— Я погибла! — прошептала она. — Я во власти людей, которые ненавидят меня настолько, что не поддаются моим чарам. Я же не могу соблазнить статую. Да и он слишком давно меня знает и опасается за себя. Он знает, что я хотела бы убить его, а не этого молокососа. И все-таки нельзя допустить, чтобы все это кончилось так, как они решили!

Действительно, как показывало последнее рассуждение миледи и ее инстинктивный возврат к надежде, ни страх, ни слабость не овладевали настолько этой сильной душой, к тому же еще закаленной в испытаниях. Решив, что Джозефу нет нужды отравлять ее, если он может предоставить ее гибель климату южных колоний, миледи села за стол, отведала поданных кушаний, выпила немного испанского вина и почувствовала, что к ней вернулась вся ее решимость.

Прежде чем лечь спать, она разобрала, обдумала, истолковала и изучила все со всех сторон: слова, поступки, жесты, малейшее движение и даже молчание своих собеседников; результатом этого искусного и тщательного исследования явилось убеждение, что из двух ее мучителей Фельтон все же более уязвим. Одна фраза в особенности все снова и снова приходила на память пленнице: «Если б я тебя послушался», — сказал Джозеф Фельтону.

Значит, Фельтон говорил в ее пользу, раз лорд Винтер не послушался его.

«У этого человека есть, следовательно, хоть слабая искра жалости ко мне, — твердила миледи. — Из этой искры я раздую пламя, которое будет бушевать в нем. Ну а Джозеф меня знает, он боится меня и понимает, чего ему можно от меня ждать, если мне когда-нибудь удастся вырваться из его рук, а потому бесполезно и пытаться покорить его… Вот Фельтон — совсем другое дело: он наивный молодой человек, чистый душой и, по-видимому, добродетельный; его можно совратить, не в первый раз».

И миледи легла и уснула с улыбкой на устах; тот, кто увидел бы ее спящей, мог бы подумать, что это молодая девушка и что ей снится венок из цветов, которым она украсит себя на предстоящем празднике.

ВТОРОЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Миледи снилось, что д'Артаньян наконец-то в ее руках, что он наказан за свое предательство по отношению к ней, и эту невинную улыбку на ее устах вызывал вид поверженного противника, стоящего на коленях перед ее особняком на Королевской площади и напрасно молящего ее о снисхождении.

При этом надо заметить, что днем она не думала о нем ни одной минуты, но сны выдали ее тайное желание — она не могла и не хотела простить его.

Она спала, как спит узник, убаюканный впервые блеснувшей надеждой.

Когда наутро вошли в ее комнату, она еще лежала в постели. Фельтон остался в коридоре; он привез женщину, про которую говорил накануне и которая только что приехала. Эта женщина вошла в комнату и, подойдя к миледи, предложила ей свои услуги.

Анна от природы имела белый цвет лица, и эта бледность могла обмануть того, кто видел ее в первый раз.

— У меня лихорадка, — сказала она. — Я ни на миг не сомкнула глаз всю эту долгую ночь, я ужасно страдаю… Отнесетесь ли вы ко мне человечнее, чем обошлись здесь со мной вчера? Впрочем, все, чего я прошу, — чтобы мне позволили остаться в постели.

— Не угодно ли вам, чтобы позвали врача? — спросила женщина.

Фельтон слушал этот разговор, не произнося ни слова.

Анна рассудила, что чем больше вокруг нее будет народу, тем больше будет людей, которых она могла бы разжалобить, и тем больше усилится надзор за ней барона; к тому же врач может объявить, что болезнь ее притворна, а она, проиграв первую игру, не хотела проигрывать и вторую.

— Посылать за врачом? — проговорила она. — К чему? Эти господа объявили вчера, что моя болезнь — комедия. То же самое было бы, без сомнения, и сегодня: ведь со вчерашнего вечера они успели предупредить и врача.

— В таком случае, — вмешался выведенный из терпения Фельтон, — скажите сами, сударыня, как вы желаете лечиться.

— Ах, Боде мой, разве я знаю как! Я чувствую, что больна, вот и все! Пусть мне дают, что угодно, мне все равно.

— Подите пригласите сюда лорда Винтера, — приказал Фельтон, которого утомили эти жалобы.

— О, нет, нет! — вскричала миледи. — Нет, не зовите его, умоляю вас! Я чувствую себя хорошо, мне ничего не нужно, только не зовите его!

Она вложила в это восклицание такую горячность, такую убедительность, что Фельтон невольно переступил порог комнаты и сделал несколько шагов. «Он вошел ко мне», — подумала миледи.

— Однако, сударыня, — сказал Фельтон, — если вы действительно больны, мы пошлем за врачом; а если вы нас обманываете — ну что ж, тем хуже для вас, но по крайней мере нам не в чем будет себя упрекнуть.

Миледи ничего не ответила и, уткнув прелестную головку в подушку, залилась слезами.

Фельтон с минуту смотрел на нее с обычным своим бесстрастием; затем, видя, что припадок грозит затянуться, вышел. Женщина вышла вслед за ним. Лорд Винтер не показывался.

«Кажется, я начинаю понимать!» — с неудержимой радостью сказала про себя миледи и зарылась под одеяло, чтобы скрыть от тех, кто, возможно, подсматривал за ней, этот порыв внутреннего удовлетворения.