Театр китового уса - Куинн Джоанна

У Кристабель не было штуки. Она проверила. Поэтому она не была мальчиком. Она не была желанной. У овощного ребенка тоже не было штуки. Моди это подтвердила. Таким образом, овощной ребенок тоже не был желанным.

Узнав о существовании этих предметов, Кристабель внимательно следила за всеми, что попадались ей на глаза, чтобы узнать, делали ли они что-то интересное. Никогда. Штуки, которые она видела на деревенских мальчишках, когда они плавали в море, были всего лишь более длинными версиями той, что она видела у ребенка на пляже.

Как штуки назывались, было загадкой. Бетти на этот вопрос ответила строго:

– Не твое дело, мадам, – и забрала завтрак Кристабель, не дав ей доесть. Жена рыбака просто рассмеялась. Моди, обычно такая прямолинейная в своих ответах, скорчила рожу и сказала:

– Я знаю только слова, которые твоей мачехе не понравятся.

Штуки казались категорически неважными, но были под защитой этой странной анонимности и несли своим владельцам значительные преимущества. Мальчишкам со штуками разрешалось носить брюки и ходить в школу. Люди трепали их по волосам, бросали им яблоки, давали забавные прозвища, хвалили их находчивость. Им не нужно было обзаводиться нижними юбками или мужьями. Они могли оставить свою фамилию и водить автомобиль.

У братика тоже будет штука, братик будет наследником, а все хотели именно наследника. Кристабель думала, что «наследник» – странное слово. В нем будто была ошибка, и произносили его шипяще и тягуче, тянули звук, не зная, что сказать, а потом спотыкались.

Значение его тоже было непонятным. Можно было родиться наследником или быть им назначенным, если в дело вступал меч.

– Объявляю тебя Наследником, – говорит Кристабель стойке для зонтов в форме индийского мальчика, похлопав его по плечам своим деревянным мечом. Она точно узнает больше, когда прибудет братик. Он, наверное, поделится тем, что наследник, с ней. Они всем будут делиться, кроме тарталеток с джемом и вещей, что принадлежат Кристабель.

До того как узнать о штуках, она считала, что может быть мальчиком. У нее были черты и амбиции, подходящие мальчишеству. Интерес к улиткам, картам и военному делу. Бродяжный нрав. Никто ее не разубеждал. Если ее заставали за сооружением колесницы из тачки и двух молотков для крокета, это было весьма типично для Кристабель. Брови поднимались. Наказания обсуждались вяло, а потом забывались.

Только когда новая мать начала выращивать в животе ребенка, люди вспомнили, что Кристабель на самом деле не мальчик, и стали насаждаться более строгие стандарты поведения. Окружающие начали говорить, что она должна «вести себя пристойно, как большая девочка». В этих новых правилах наблюдалось четкое отсутствие логики, но, когда она отмечала это, ей велели перестать вести себя как надменная маленькая мадам.

Когда овощного ребенка крестили (Флоренс Луиза Роза Сигрейв – предложение Кристабель назвать ее «Кристабель-младшая» было проигнорировано), дядя Уиллоуби купил Кристабель платье и скрипучие туфли, чтобы надеть на церемонию в церковь. Платье состояло из кучи бантов и рюш, и ей пришлось стоять перед зеркалом в спальне новой матери, пока ее наряжали. Его долго утягивали и застегивали, и ей это казалось своего рода ограничением, помехой.

Ее тело более не было чем-то послушным, что могло быстро переносить ее с места на место, будто отличный рикша, оно было чем-то, принужденным к неподвижности, к тому, чтобы на него смотрели.

– Вот, – сказала Бетти, поправляя банты на платье, переводя взгляд с настоящей Кристабель на ее отражение и обратно. – Вот и ты.

Будто прежде ее там не было.

Однажды вечером на чердаке с Моди, которая читает ей «Илиаду» в обмен на один из карандашей, Кристабель вдруг осознает, что все интересные люди в «Илиаде» – мальчики. Все они обладатели штук. Единственные девочки в книге – грустные жены, грустные слуги или грустные прекрасные девы, которые вызывают войны.

Темная, дождливая ночь. Ветер вздыхает в трубе. Накатывает звук моря. Моди, в своем черно-белом наряде горничной, сидит, скрестив ноги, на лоскутном коврике перед камином и медленно читает вслух, водя пальцем по словам:

– «Нечего мне к Ахиллесу идти! Мольбы не почтит он, не пожалеет меня и совсем, как женщину, тут же голого смерти предаст, едва лишь доспехи сниму я» [8].

– Что значит «как женщину»? – спрашивает Кристабель, укутанная в постели. Покатая комната освещена несколькими трепещущими на каминной полке свечами.

Моди задумывается на мгновение, затем отвечает:

– Это значит, что мистер Гомер никогда не встречал меня. Или Бетти Бемроуз, если на то пошло. Ее просто так с ног не свалишь. – Она продолжает чтение, пока Кристабель обдумывает ее слова.

– Моди…

– «Останемся плакать в чертоге,

Здесь, от сына вдали!»

– Почему в этих историях нет интересных девчонок?

– «Такую ему уже долю мощная выпряла, видно, Судьба, как его я рождала: псов резвоногих насытить вдали от родителей милых».

– Моди, почему все самые лучшие персонажи – мужчины?

Моди с грохотом захлопывает книгу.

– Мы еще не все книжки прочитали, мисс Кристабель. Не верю, что все истории одинаковые. А вам пора спать.

Охотничья луна

Поздний обед Джаспер съедает в одиночестве. Заливает в себя целую бутылку бордо. Начинает вторую. Он несколько месяцев не видел Розалинду за столом, и Уиллоуби нечасто показывается даже ради десерта. Джаспер ложка за ложкой угрюмо проводит лимонный силлабаб сквозь бороду, рассеянно размышляя – без какой-либо реальной надежды или ожидания – смогут ли они с Уиллоуби когда-либо достичь приязненных братских отношений. Он сожалеет, что они по-прежнему соскальзывают в наезженную колею древних ссор и препирательств. Уиллоуби – пустоголовый павлин, у которого волос больше, чем мозгов, но он храбрец. Бесстрашный. Он слышал, как другие офицеры с восхищением говорят об Уиллоуби. Джаспер хотел бы иметь возможность называть брата другом. Это было бы достижение.

К тому времени как он поднимается из-за стола после молчаливого обеда с четырьмя переменами блюд, накрытого на троих, уже настал вечер и снаружи опустилась тьма. Джаспер проходит по первому этажу своего дома меж слуг, спешащих подготовить все к прибытию гостей на празднование дня рожденья Уиллоуби. Когда Джаспер открывает дверь в кабинет, он замечает, что лунный свет приглашающе льется сквозь окно.

Теперь его больше тянет задернуть шторы и разделить одинокий свет настольной лампы с графином бренди, но в юности он никогда не мог сопротивляться лунной ночи. Он сбегал на пляж, с книгой в одном кармане и пирогом со свининой в другом, одинокий свидетель мира, залитого потусторонней белизной.

Даже в ту ужасную ночь, когда он сломал лодыжку и лежал на спине и плакал, он по-прежнему продолжал смотреть на разлитый по морю лунный свет. И, конечно, то время с Аннабель – когда они вдвоем плавали в сверкающем океане, такие легкие в воде, что он мог поднять ее как невесту – какое это было чудо, какой подарок. Как он скучает по ней. По возлюбленной. По жене.

Откуда-то сверху он слышит грохот. Наверняка Уиллоуби разбил очередную бутылку вина, за которую не платил. Джаспер открывает ящик стола, достает фляжку, прячет ее в карман пиджака и выходит через Дубовый зал на ночной воздух. Он проходит по краю лужайки, поднимая голову, чтобы взглянуть на луну.

Последние несколько ночей, когда бы он ни вышел поговорить с лошадьми, его завораживал вид огромной луны, поднимающейся над деревьями, что окружают дом. Гигантский диск, желтый, как ногти на ногах, медленно и тяжело взбирающийся в ночное небо. Такое бесстыдство на обнаженном пустом лике. Охотничья луна, вот как зовут ее деревенские. После сбора осеннего урожая, когда на полях остается только жниво, в ноябре восходит полная луна, чтобы осветить всех мягких снующих существ, которым негде больше прятаться. Ночь для хищников. Последнее убийство года.