Призрачный театр - Осман Мэт

– Ну как, похожа на добычу? – Птица почесала перья внизу живота, а Шэй тем временем упаковала в мешок колпачок, опутенки и перчатки. Между ними протянулась незримая связь, подумала Шэй. Выросшие двумя лишенными матерей существами, они хотели видеть только друг друга, несмотря на документы на собственность лорда Элтема или, может быть, именно из-за них. В последний раз глянув на потемневший, как вино, горизонт, Шэй отвязала Девану и выгнала птицу на крышу. Потом заперла клетку медным ключиком и со свистом перебралась на другую сторону особняка.

Она скорее почувствовала, чем увидела полет Деваны. Шелест оперения и яркий взмах снежного крыла. Скользящий к небу ангел. Послав в небеса воздушный поцелуй, Шэй направилась на запад к театру. По крайней мере одна из них обрела свободу.

Она не стала утруждать себя, входя в театр через двери, а просто, согнувшись, нырнула в открытое окно и прошла к лестнице по галерее. Днем зал выглядел серо и однообразно; спускаясь все ниже, она достигла дортуара. Узнаваемый запах жилища мальчиков проникал даже за дверь: пот, и эль, и что-то еще, менее приятное для обоняния. Изнутри не доносилось ни звука, и она решила, что спальня пуста, однако, открыв дверь, увидела бо́льшую часть труппы полуодетой. Напряженная, как на церковной службе, тишина; к ней повернулись лишь головы. Только Трасселл встал с постели. Поднеся палец к губам, он повел ее за угол. В лучах дневного света его лицо казалось на редкость серьезным. – Сегодня надо блюсти тишину, вчера вечером они давали частное представление.

– И Бесподобный? – спросила Шэй.

– Он с Пикманом и Пейви.

Она часто видела и Пикмана, и Пейви. Бледные, робкие мальчики, тонкие, как змейки. Им не давали ролей со словами, и в спектаклях они лишь уныло топтались на заднем плане в дешевых костюмах.

А что играли? «Клеопатру?»

– Опущенные глаза Трасселла послужили своего рода предупреждением.

– Частные маскарады, как правило, более… импровизированные. – Он впервые посмотрел ей в глаза. – Действие разворачивается скорее… гмм… под руководством зрителей.

Она добралась до спальной кельи Бесподобного. Его кровать драпировалась со всех сторон выцветшим турецким ковром. Она отодвинула полог в сторону и забралась к нему. Местами ковер так сильно протерся, что пропускал пестрый, мшистый свет, отчего Бесподобный выглядел упавшей, поросшей лишайником статуей. Только пульсирующая на шее жилка свидетельствовала, что он жив. Его грим совершенно размазался: от глаз до подбородка тянулись черные полосы разводов, а в углу рта запеклась кровь. Подойдя ближе, Шэй обвила его руками. Ковер приглушал любые внешние щумы.

Они долго лежали рядом, а потом Шэй начала говорить. Из нее с горечью изливалась история Деваны и дворецкого и все сегодняшние события, и она не заботилась о том, что мальчики снаружи могут услышать ее. Потребовалось полчаса, чтобы рассказать всю историю, и, когда она закончила и вытерла глаза простыней, Бесподобный по-прежнему даже не шевельнулся. Может, он все-таки спал. Она принимала его неподвижность за внимание, но его дыхание оставалось поверхностным и ровным. Но ей было все равно: рассказывая о Деване, она вновь исполнилась гневом. Она поправила ему выбившуюся прядь, когда его грудная клетка вдруг поднялась и опала от ее прикосновения.

Хотя, когда он внезапно заговорил, его голос звучал совсем не сонно.

– Они хотят отнять у нас все, как бы мало мы ни имели.

Кивнув, она погладила его по голове. Кровь под ее ногтями могла быть как ее, так и его.

Повернувшись, он взглянул на нее. Его губы заметно побледнели.

– Мало того, что у них больше, чем у нас. Гораздо больше, чем у нас. Они хотят, чтобы у нас ничего не осталось, – его руки зарылись в волосах, а затем нырнули под простыню. К ребрам, бедрам, рубцам шрамов.

– Они грабят нас снова и снова, и сами же презирают нас за нашу нищету.

Его глаза оставались тусклыми, как вода в затянутом ряской пруду.

– Прошлой ночью или, наверное, ближе к утру нас с Пикманом нарядили, черт их побери, как Елену Прекрасную и Клитемнестру, хотя никто из этих жирных извращенцев даже не знал эти имена. Нажравшись коньяка и лебединого мяса, они принялись указывать нам, как и что надо играть, – его рука слегка коснулась синяка на скуле. Он начал говорить с развязной господской медлительностью: «Сначала ты делаешь так, а потом он делает эдак. И затем вы все трое вместе». – На его запястьях остались розовые, как десны, следы, на которые Шэй старалась не смотреть.

– Ты знала, что Эванс забирает себе все деньги от оплаты частных представлений? Господа могут расщедриться на вознаграждение в случае «необычайного представления», но в противном случае мы всего лишь одно из блюд на их пиршестве.

Их дыхание достигло своего рода общего ритма. Он поднес руки к ее лицу.

– Знаешь, что они не могут у нас отнять? Наши голоса.

– Вот представь такое, – немного помедлив, добавил он, – черный корабль с черными разодранными в клочья парусами круто кренится под ветром, – он откинул ее волосы назад так, что их пряди пошли волнами, – звезды, отражаясь в воде, танцуют в окружающих корабль волнах. Под палубой в трюме сжалась в углу чулана девочка, так крепко держа ракушку, что видно, как ее края порезали ей кожу, – он сжал ее кулак, – и она поет что-то себе под нос, почти беззвучно, видно лишь, как шевелятся ее губы, хотя корабль пуст, как свежевыкопанная могила. И вдруг она замирает, прислушиваясь…

Из дортуара доносился лишь тихий шорох движений.

– Прислушиваясь к чему? – спросила Шэй.

– Не знаю, – помолчав, признался Бесподобный, – к чему-то. Но ты представила ее?

Шэй представила. И все еще представляла ее.

– Конечно.

– И ее одежду?

– Да.

– Опиши мне ее.

– Для нее они выглядят слишком по-детски, – начала она, закрыв глаза, – как наряд куклы. Со множеством лишних оборок и пряжек. А подол платья опален огнем.

– А какие у нее волосы?

– Обрезаны ножом. Неровно, зигзагами, затейливыми, как готическая вязь соборов.

– И вот нос корабля, – продолжил он, улыбнувшись, – рассекает волны, их брызги изгибаются как шлейф новобрачной? Видишь их?

– Да-да-да!

– Я сотворил эти образы. Прямо сейчас. Мы сотворили их нашими мыслями, нашими голосами. Мы создали их из пустоты.

Он разжег трубку, затянулся и привлек Шэй к себе. Коснувшись ее губ, он выдохнул. Шэй позволила влажному дыму наполнить ее.

– Мы создали образы и послали их глубже, чем этот дым. Прямо… к… нашим… сердцам! – Его голос казался подавленным самой этой идеей. – Черный корабль. Живая девочка. Безбрежное море. А Эванс не смог бы ничего создать, даже потратив десять тысяч фунтов, – затянувшись еще разок, он уверенно, словно изрекал неоспоримый факт, заключил: – Нам нужен наш собственный театр. Свободный театр, сотворенный из слов. В том мире мы сможем дышать…

Ее ладони прижались к его костлявым ягодицам, а их общее дыхание пахло табаком. Услышав в последних словах подразумеваемый вопрос, она прошептала, коснувшись губами его ушной раковины:

– Я за…

Он поцеловал ее в лоб и вновь продолжил уже своим сценическим голосом:

– Девочка на корабле смахивает капли крови с платья, а затем начинает петь, поднимаясь по лестнице. Мелодия меняется в ритме ее шагов.

И Шэй услышала ту мелодию: «Ля-ля-бум-ля-ля-бум-ля…»

Шэй проснулась за ковром в узкой кровати вместе со спящим Бесподобным, в загустевшем от их пота воздухе. Приподнявшись на локте, она прислушалась к театральной версии утреннего хора – звукам пробуждения шестнадцати мальчиков. Она уже различала индивидуальные песни. Тише всего звучал карандаш Трасселла, к нему присоединялось учащенное дыхание Клифтона, занимавшегося зарядкой. Чуть громче журчали голоса Пикмана и Пейви, они пересказывали друг другу свои сны. Обычные, повседневные звуки места, уже казавшегося ей домом. Шэй знала мальчиков Блэкфрайерса всего лишь две недели, но они относились к ней с особой пылкостью сирот. Кем она стала для этих мальчиков с городской грязью под каждым ногтем и в каждом шве их потрепанной одежды? Она ведь была не совсем мальчиком, но и не совсем девочкой. Они обращались к ней, как к одной из них: старшие парни называли ее «мальчиком» или «парнем», а младшие даже – «сэром». Они заказывали для нее тот же эль, обсуждали с ней одних и тех же шлюх и обязательно включали ее в любые поддразнивания, затрагивающие недостатки роста или мускульной силы. А когда, в праздные часы между дневными и вечерними представлениями, они разглядывали обнаженные фигуры, нарисованные углем Трасселла, то ей предоставляли ту же самую четверть часа для уединения в занавешенной задней комнате. Но она все-таки отличалась от них. Каждый из тех четырнадцати дней, что она провела в театре, приносил ей новую роль. Она передавала новости и сообщения и хранила трагически крошечные секреты. Каждая запущенная боль подростков попадала ей в ухо, хотя она мало чем могла помочь. Она вытирала слезы и носы, игнорировала эрекцию и неизменно учила с ними тексты ролей, так что в итоге уже суфлировала без сценария. Некоторые мальчики приставали к ней с письмами родным, прося доставить, скопировать или даже написать их, и она понимала, что под их обыденным словами крылись глубокие раны: «У меня есть роль в пять строк в “Купидоне и Психее”, поэтому, наверное, я все еще нужен здесь», или «Ждет ли меня снежная сосна? Пожалуйста, ответьте, хотя я знаю, что вы заняты, ну, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста». Безнадежные, детские жалобы, которыми – Шэй знала – они ни за что не поделятся с другими мальчиками. Слишком молодая, чтобы заменить им мать, но слишком умная и опытная для сестры, она стала для них, как поняла в порыве трепетного волнения, другом, вернее подругой. Такое понятие было ново для нее. Даже само слово звучало экзотично: как несущаяся по ветру птица джунглей. Друг, подруга. Там, на занавешенной койке, она практиковалась в произношении этих слов, пока не почувствовала, как они пообтерлись, став привычными: «Мой друг Трасселл». «Вы знаете мою подругу Алюэтту?» «Ах, это подарок одного моего друга».