В последние десятилетия беспрецедентное изобилие привело к беспрецедентному альтруизму и идеализму, осложняющим нашу реакцию на трудную правду, высказанную такими философами, как Гоббс и Мальтус. За альтруизмом и идеализмом маячит призрак холокоста. Поскольку внешняя политика есть в конечном счете продолжение внутренних условий и тенденций, необходимо сказать кое-что по этому поводу.
На рубеже XXI в. холокост стал понятием гораздо бульшим, нежели страницей истории еврейского народа. Эта тема по закону входит в программы общеобразовательных школ. Ежегодные памятные церемонии проводятся в ротонде Капитолия. Федеральное правительство выделяет значительные суммы на содержание американского Музея холокоста, что рядом с мемориалом Джефферсона в Вашингтоне. Питер Новик в своей новаторской книге «Холокост в американской жизни» называет его «символическим злодеянием», самым подходящим «критерием, по которому мы решаем, какие ужасы требуют нашего внимания», а какие – нет.
Огромное значение холокосту придается не только из-за кошмаров, с которыми он связан, но и из-за условий жизни в послевоенной Америке. В 1950-х гг., когда евреи стремительно ассимилировались в американском обществе, американские еврейские организации редко упоминали о холокосте. Во времена весьма еще активного антисемитизма и громких шпионских скандалов периода холодной войны, связанных с именами таких известных евреев, как Этель и Юлиус Розенберг, они предпочитали сливаться с патриотическим мейнстримом [1]. Кинорежиссер Стивен Спилберг, чье детство пришлось на 1950-е гг., мало что мог узнать о холокосте из массовой культуры, которая поощряла консенсус и ассимиляцию. Спилберг говорил, что его «Список Шиндлера» стал «результатом нарастающего осознания еврейства», которое произошло только в 1970-х гг. [2].
Только в 1960-х гг. холокост стал превращаться из собрания мучительных семейных воспоминаний в тотемическое явление. Бестселлер Уильяма Ширера «Взлет и падение Третьего рейха» (1960) и процесс над Адольфом Эйхманном (1961), возможно, сыграли меньшую роль в этом процессе, нежели сама атмосфера этих лет – периода социальных волнений, которые в 1970-х гг. привели к «эпохе, приверженной разнообразию… развитию этничности и изучению наследия», как выразилась специалист по холокосту Хилен Фланцбаум [3]. Вскоре холокост стал определяющим нарративом для поколения евреев, которое уже было частью американского светского мейнстрима, что потребовало нового символа идентификации с их этническими предками, поскольку и ортодоксальная, и иудейская культура оказались во многом утрачены.
Холокост повлиял – и подвергся влиянию – на культ страдания, который расцвел как следствие 1960-х гг., когда женщины, афроамериканцы, коренные американцы, армяне и прочие укрепляли свою идентичность через публичное обращение к притеснениям, испытанным в прошлом. Этот процесс был связан и с Вьетнамом, с войной, в которой фотографии жертв среди мирного населения – например бегущей девочки, облитой горящим напалмом, – «заменили традиционные образы героизма» [4].
Дополнительное значение холокост приобрел после победы Запада в холодной войне, когда провал коммунизма привлек особое внимание к массовым убийствам, совершенным Сталиным и Мао. Очередным напоминанием послужили злодеяния в Боснии и Руанде с их зловещим сходством с холокостом, особенно в части бюрократических аппаратов смерти. Благодаря отождествлению с холокостом мы научились воспринимать новые жертвы не просто как массу белых или черных тел, но как личности, у каждой из которых своя история. Невообразимое попрание прав человека нацизмом привело к беспрецедентной озабоченности правами человека.
После Второй мировой войны столь же беспрецедентное материальное благополучие, бросающееся в глаза в [американских] пригородах, позволило людям, преимущественно молодежи, приобщиться к высочайшему проявлению альтруизма – не ограниченного семьей или этнической группой, но распространяющегося на все человечество [5]. Возможно, впервые в истории появилось поколение, не имевшее непосредственного опыта бедности, депрессии, войны, оккупации и прочих ужасов, которые человечество веками считало обыденными явлениями повседневной жизни. Холодная война, поскольку была холодной, также оставалась абстракцией; во вьетнамской войне в значительной степени принимали участие представители менее имущих классов. Как показали молодежные волнения 1960-х гг., в этом пригородном коконе сформировался как конформизм, так и утонченный идеализм – желание выйти за границы международной политики, вместо того чтобы заниматься ею и, соответственно, идти на неудовлетворительные нравственные компромиссы.
С окончанием холодной войны у многих появилась уверенность, что мы наконец можем уйти от силовой политики и эгоистических интересов отдельных наций и групп к такому состоянию, при котором будут главенствовать демократия, свободный рыночный капитализм и уважение к правам личности [6]. Падение Берлинской стены породило надежду, что теперь все человечество бодрым маршем двинется в сторону прогресса и процветания. Эту идею Исайя Берлин и Раймон Арон – в русле мыслей Фукидида, Макиавелли, Гоббса и отцов-основателей – заклеймили как нереальную, потому что такой идеал находится за пределами истории, которая никогда не бывает свободна от разделения людей и их конфликтов [7].
На самом деле озабоченность правых республиканцев «ценностями», а либералов – «гуманитарной интервенцией» может быть признаком не столько более высокой нравственности, возникшей после поражения коммунизма, сколько роскошью, ставшей возможной благодаря миру и процветанию страны. Маргерит Юрсенар в своем всемирно известном романе «Воспоминания Адриана» предполагает, что во II в. расширение свобод женщин в Римской империи было результатом благополучной жизни, а не признаком цивилизованности [8]. Даже если увеличение благосостояния в США открывает перспективу более высокой степени альтруизма, нищета и нестабильность в сочетании с ростом населения и урбанизацией в наименее развитых частях света будут порождать все бульшую жестокость, потому что они ограничивают альтруизм рамками национальных и субнациональных групп.
Необходимо иметь в виду, что новая эпоха соблюдения прав человека, о наступлении которой заявляют политики и журналисты, не является ни чем-то совершенно новым, ни вполне реальным. Со времен Цицерона государственные деятели утверждали нравственные принципы для «человеческого сообщества», которые не имеет права отменить ни один диктатор [9]. В 1880 г. британский премьер-министр Уильям Гладстон, уязвленный поведением Бенджамина Дизраэли, расчетливо манипулировавшего властью, подтвердил, что отныне во внешней политике будут главенствовать христианские добродетели и права человека. Гладстон говорил о «новом международном праве», которое будет защищать «неприкосновенность жизни» даже в «горных афганских деревнях» [10]. Разумеется, этого не произошло. После Первой мировой войны президент Вудро Вильсон объявил (вполне в духе Гладстона) о наступлении новой эры соблюдения прав человека, которая так и не наступила. В 1928 г. шестьдесят две страны, включая Японию, Германию, Великобританию, Францию и США, подписали Пакт Бриана – Келлога, объявив войну вне закона и полагая, что общественное мнение позволит воплотить его в жизнь. «Критики, которые насмехаются над этим, – писал госсекретарь Генри Л. Стимсон, – не способны правильно оценить эволюцию мирового общественного мнения после Великой войны» [11]. Но принципы обычно не воплощаются сами собой, как напоминает нам Генри Киссинджер. За этим последовала Вторая мировая война [12].
После Ялтинской конференции президент Рузвельт объявил «конец… односторонних действий, эксклюзивных альянсов, сфер влияния, баланса сил и прочих уловок для достижения цели, которые применялись веками – и всегда заканчивались неудачей» [13]. Вместо этого он предложил «универсальную организацию» – Организацию Объединенных Наций [14]. Спустя несколько недель, в начале 1945 г., Сталин создал сферу влияния, в плену которой более четырех десятилетий находились страны Центральной и Восточной Европы. Черчилль, предчувствуя эту опасность, тщетно уговаривал американцев взять Берлин и Прагу, чтобы опередить наступающую Красную армию.
