Пост - Глуховский Дмитрий

– А что же нас-то теперь ждет? Когда нас не станет?

– Раньше было хорошее время. Раньше понятно было, зачем креститься, зачем молиться, зачем пост соблюдать, зачем заповеди. Это как: сделай все по правилам, и будет в конце тебе награда – вечная жизнь. Любимых своих увидишь снова, кого потерял и по ком тоскуешь, блаженство будет тебе, какое сам себе сможешь вообразить. И Сатане было сопротивляться проще. А теперь как?

– А что там, на той стороне-то, отец Даниил? Что вы там видели?

– Но если мы уже тут остались, если нас забыл Господь, то что уж? Обидеться на Него и предаться Сатане? Или быть Господу верным, хотя нет уже надежды спастись?

Он не их спрашивает, а сам себя. И не спешит с ответом.

– А какой смысл тогда противиться Сатане, если мир уже целиком в его власти? Вот явился Князь мира сего и царит теперь единовластно. И будет царить, покуда не настанет вечная тьма. Верных же Господу будет преследовать до последнего. Зачем соблюдать заповеди? Зачем хранить обеты? Кому молиться, если никто не слышит?

– Но вы-то же молились, батюшка! Все тут знают, что вы молились, когда с моста пришли! Вы-то тогда кому? А?

– Я вот молюсь, а ответа нет. Но где другие пали, я уцелел. Где прочих растерзали, я выбрался. Вот, добрался до вас. Это случайно или по промыслу? А чей промысел, если земля Богом оставлена? Я говорю – помилуй, Господи, а говорю-то кому?

Он смотрит вдаль – как будто бы за мост.

– Но праведным нечего тьмы бояться. Так я и солдат тех благословил на их поход: кто из них праведен, у того внутри свой огонь, который тьму вокруг рассеивает.

Мишель тоже слушает, хотя и не собиралась – просто искала деда, но на словах о том, что сгинувшие в Распад все удостоились небесного царствия, застыла и осталась думать о папе и о маме.

– Я выбор сделал. Сколько останется сил, столько и буду отрицаться Сатане. Я спасения не жду и вам его обещать не могу. А может быть, надо просто вот так же… Для самих себя, а не ради Бога? Ну да, война кончилась, наши проиграли… Проще бы уж сдаться… А? А я вот не стану. Он не узнает, а я все равно своей клятвы Ему не нарушу. Он не слышит, а я все одно Ему помолюсь.

И отец Даниил поднимается, смотрит – не на людей, а в низкий потолок изолятора – и говорит монотонно:

– Отрицаюсь тебе, Сатана, гордыни твоей и служению тебе, и сочетаюсь Тебе, Христе, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Остальные пытаются повторять, пытаются говорить с ним хором, но получается только у Серафимы и у Нюрочки, остальные еще не доучили до конца и отстают. А отец Даниил уже молится дальше:

– Святой священномученик Киприане, во дни и ночи, в тот час, когда упражняется вся сила супротивная против славы Единого живого Бога, ты, святой Киприане, молись о нас грешных, глаголя Господу: «Господи Боже, сильный, святый, царствующий вечно, услышь ныне молитву заблудшего Твоего раба Даниила, да простит его все небесное воинство: тысячи Ангелов и Архангелов, Серафимов и Херувимов, Ангелов-хранителей…»

– Заблудшую твою рабу Тамару…

Егорова мать крестится отчаянней всех остальных, смотрит в зарешеченное окно не отрываясь. Старается не пропустить ни звука, повторяет слово в слово – и от нее Мишель и слышит эти слова так четко.

Остальные больше не пытаются даже догнать отца Даниила, а только слушают и запоминают, еле успевая подставлять свои имена. Батюшка говорит быстрее, быстрее, неутомимо, не сбиваясь:

– Спаси нас, Господи, от всякого зла, дьявольского наваждения, чародейства и злых людей. Как воск тает от огня, так и растают все злые ухищрения рода человеческого. Во имя Святой Животворящей Троицы: Отца и Сына и Святого Духа да спасены будем…

Тут он прерывается, качает головой, проглатывает. А потом продолжает. Люди слушают, затаив дыхание.

Егор откидывает люк и выбирается на крышу. Сегодня сухой день, сухой и ясный – на западе видны осколки Ярославля, а на востоке – как обычно: дымящуюся реку и канувший в нее мост. В руках у Егора гитара, капюшон толстовки натянут чуть не на самые глаза. Как бы вышел сюда поупражняться – вдруг что и придумается? Но смотрит он только на мост.

Больше недели прошло, а он все медлит. Чего ждет? Может, дожидается, пока станет уже наверняка бессмысленно туда идти – тогда можно будет оставить себя в покое? Наверное. Но мост зовет его. Мертвые зовут. Та женщина с сумочкой на шее просит вернуть ее телефон. И живые толкают его туда тоже: живые, которых он не предупредил о том, что в любую из ночей сюда может явиться ужас с обратной стороны.

Егор поднимается на крышу, чтобы посмотреть на мост – просто посмотреть.

Он берет в руки гитару и пробует струны.

– Это что за песня?

Егор вздергивается, оборачивается… Мишель. Что она тут делает? Как появилась тут… Егору становится жарко.

– Ну это моя, типа. Вот, сейчас… Ну, на днях написал, и вот музыку… Ну, пытаюсь.

Он суетится, заикается, но Мишель не смеется над ним. Смотрит на гитару.

– А что там дальше?

– Ты… Хочешь, чтобы я дальше спел?

– Ага.

– Дальше? Можно, я сначала сыграю?.. А то сбиваюсь еще.

– Пока все. Там еще можно что-нибудь… Громовые раскаты… Не знаю, там… Аты-баты… Но пока так.

– Нет, не надо больше ничего. Так хорошо.

Егор кивает Мишель. Молчит, не знает, что еще сказать, боится ее спугнуть.

– Классно поешь.

– Да? – Его бросает в жар. – Правда?

– Можешь еще раз сыграть?

И Егор играет еще раз. Ему кажется, что это все сон: не может же быть, чтобы все случилось именно так, как он себе сто раз представлял. Мишель слушает, вглядывается в даль, за реку. Когда он делает финальный аккорд, она вздыхает.

– Странно, что ты это написал. Такая взрослая песня.

Егор жмет плечами.

– Ну вот так как-то.

– Ну ладно. Спасибо. Я пойду.

Он хочет остановить ее, но она уже ныряет в люк.

А потом мост снова притягивает его взгляд и требует Егора к себе.

На десятый день, когда порция перловки полегчала еще больше, Полкан поднимается и стучит ложкой об миску. Разговоры в столовой стихают, люди прислушиваются к нудно-тревожному лязгу.

– Кто думает, что я ничего не вижу и ничего не слышу, ошибаются. Знаю я, в каком вы положении. Сам в таком. Ну что поделать – вот, Москва нас ставит раком. Ну ничего, мы с голоду пухнуть не будем. Съездим до Шанхая, тряхнем желтопузых. Пора им напомнить, на чьей земле живут. Добровольцы есть?