Томас Невинсон - Мариас Хавьер

Надо мной тоже висела такая угроза, когда я был совсем юным и зеленым. Тогда профессор Уилер предупредил меня, и его слова я часто вспоминаю: “Было бы куда хуже, если бы тебя арестовали, обвинив в убийстве, – сказал он, посоветовав искать помощи у Тупры. – Никто никогда не знает, чем закончится суд, даже если человек ни в чем не замешан и уверен в доказательствах своей невиновности. Истина не играет никакой роли, все зависит от подхода к ней, поскольку истину устанавливает тот, кто никогда не знает, в чем она состоит, – я имею в виду судью. Нельзя отдавать свою судьбу в руки человека, идущего вперед исключительно на ощупь и в бросающего монетку в поисках истины. На самом деле и по здравом размышлении судить кого‐то – это вообще абсурд”.

Вероятно, по той же причине мы, защитники Королевства, порой старались избегать судов – иными словами, не доводить до них дела. Нередко мы совершенно точно знали, что произошло, поскольку сами все видели или слышали, и нам не были нужны официальные суды, где нас могли обвинить во лжи, выдвинуть совсем иную версию или посчитать наши доказательства хлипкими, а наши показания голословными, так как мы якобы опираемся на hearsay, на слухи и домыслы. Питер Уилер защищал Королевство во время войны, когда все видится четче и нельзя ни мешкать, ни долго раздумывать над следующим ходом, поэтому он добавил: “Я бы не признал власти ни за одним судом. Будь это в моей воле, я бы никогда не стал участвовать ни в одном суде. Ни за что. Запомни мои слова, Томас. И хорошо подумай. Невинного человека они могут отправить в тюрьму. По прихоти судьи и только потому, что он судье не понравился. Однако все мы знаем, что возможен и обратный вариант: виновного иногда отпускают только потому, что он понравился судье, который своими глазами ничего не видел и в ходе процесса услышал противоречивые версии”.

Думаю, сейчас Тупра метил именно в эту точку, по всем пунктам повторяя доводы Уилера, своего учителя и наставника.

– Но если мы не умеем ненавидеть, Берти, то почему вы вдруг решили найти эту женщину? Мы закрывали глаза и на куда худшие вещи, когда это было удобно нам самим или тем, кто наверху. Если за минувшие годы она ничего плохого не сделала, то уже вряд ли представляет опасность. И вряд ли речь тут идет о справедливом возмездии. Справедливость иногда нам важна, а иногда нет – в зависимости от новых обстоятельств и планов.

Тупра между тем доедал второе блюдо бравас, но теперь брал их одну за другой неторопливо. Он оглянулся по сторонам и сделал знак официантке, прося счет. “Славное солнце Йорка” смягчало холод, но не отменяло его вовсе, и для 6 января мы слишком долго просидели под открытым небом. Тупра явно терял терпение, хотя и сдерживался, поскольку зависел от меня. Он с ловкостью опытного картежника собрал фотографии, сунул в конверт и протянул его мне:

– Ладно, как я понимаю, сегодня ты на них смотреть не станешь, не доставишь мне такого удовольствия. Просто хочешь подержать меня в подвешенном состоянии, и это можно понять, да, можно. Ладно. Возьми их с собой, а дома, когда созреешь, спокойно изучи. Я позвоню тебе завтра или послезавтра, так как почти наверняка задержусь в Мадриде еще на пару дней. Только должен заранее предупредить: тебе придется на несколько месяцев – или на несколько недель, если будешь действовать быстро, – перебраться в тот город на северо-западе Испании, где живут эти женщины. Чтобы с ними познакомиться и выбрать из трех одну, поскольку две другие ни в чем, бедняжки, не виноваты. Подробности узнаешь, когда дашь мне свое согласие и скажешь, что готов ехать. Или встретишься с Джорджем, и он тебя просветит.

– Если дам согласие, – ответил я.

Когда подошла официантка со счетом, он сунул руки в карманы пальто, давая понять, что, хотя приглашение исходило от него, закон гостеприимства обязывает расплатиться меня. Я взял конверт со снимками, и мы поднялись; честно говоря, я был рад, что смогу хорошенько рассмотреть их позднее, уже без Тупры. В любом случае можно будет соврать, что я не потрудился этого сделать и его интриги меня нисколько не интересуют. Когда мы вышли на площадь, я увидел на террасе соседнего ресторана любительницу Шатобриана, ей тоже пришлось как следует померзнуть – столько же, сколько нам. У нее в руках была открыта все та же толстая книга, и она на миг оторвала от нее голубые глаза, чтобы посмотреть, но не на меня, а на Тупру. То, что он не ответил на ее взгляд, окончательно убедило меня: они знакомы, ведь тип вроде него никогда не оставил бы без внимания подобный знак, каким бы влюбленным и женатым он ни был. И его Берил тут была ни при чем. Думаю, он уже стал одним из тех начальников, которые никуда не ходят без подстраховки, даже на Соломенную площадь, чтобы встретиться с бывшим подчиненным.

– И ты мне его дашь, – буркнул он.

– Что? – Я уже успел забыть свою последнюю фразу.

– Свое согласие, согласие поехать в тот город.

Его уверенность ничуть меня не обидела, поскольку решение зависело исключительно от меня. А я уже не был обязан исполнять его приказы. И ничего не ответил на это, зато сказал:

– А вот ту женщину ты точно знаешь, ту, что читала “Замогильные записки”. Она по‐прежнему несет охрану. Не знаю, зачем она тебе понадобилась, но боюсь, простуды ей не избежать.

– Неужто она все еще там? – ответил он, не оборачиваясь. – Чистая случайность. И вспомни еще один старый урок: паранойя ничем не лучше беспечности. Ты сейчас куда?

– Домой. Это недалеко.

– Могу тебя проводить, надо немного размять ноги. Потом возьму такси.

– Как хочешь.

Мы молча дошли до Пласа‐де-ла-Вилья, то и дело поднимаясь по небольшим лестницам. Потом я двинусь к улице Лепанто либо загляну к Берте на улицу Павиа. Мы не отмечали День волхвов по‐настоящему, по‐семейному, но она и дети наверняка будут мне благодарны, если я приду, – во всяком случае, хотелось в это верить; иногда мне казалось, что они воспринимают меня как дальнего родственника, которого всегда рады видеть, как дядю из Америки, который забавляет их всякими историями, к тому же богатого. А если не слишком рады, тоже ничего страшного – надо ведь так или иначе расплачиваться за долгие годы отсутствия.

В самом конце улицы Кордон, чуть не доходя до Пласа‐де-ла-Вилья, Тупра остановился и сказал, словно продолжал размышлять не над сутью дела, а над тем, стоит ли еще что‐то мне объяснять:

– Люди, каждый по отдельности, не могут не уставать от ненависти. Проходит время, повод к ней размывается и тускнеет, и уже трудно ненавидеть так же люто, как в самом начале. Они остаются со своей ненавистью один на один, поэтому надо быть очень упертым, чтобы изо дня в день оживлять ее. Рано или поздно память слабеет, появляются лень и апатия. Но это не касается разного рода группировок. Там ничего не забывают и ничего не прощают, потому что всегда находятся желающие поддерживать огонь, пока другие отдыхают, отключаются или просто стареют. И эти волонтеры успевают вовремя передать огонь новым сторонникам, не позволяя ему угаснуть. Как в некоторых семьях из поколения в поколение передают огонь детям. Для того подобные организации и создаются, вот почему с ними так сложно бороться и они подолгу существуют – порой веками, на беду всему миру. И чем больше обезличиваются их члены, тем меньше они способны здраво рассуждать, тем более глухими и слепыми, непрошибаемыми и фанатичными становятся. Тут есть что‐то схожее с религией: наследуются и враги, и объекты поклонения, и убеждения, которые нельзя подвергать сомнению, – в этом их сила. Сила глупая, зато неиссякаемая, поскольку разуму не дано ее поколебать. – Тупра замолчал, достал очередную сигарету и закурил, уставившись на статую Дона Альваро де Басана с тростью, потом сделал две затяжки и ткнул сигаретой в сторону памятника: – А это кто еще в таких дурацких чулках?

– Дон Альваро де Басан, маркиз де Санта-Крус, адмирал, командовавший испанским флотом в битве при Лепанто.

– Значит, здесь ты и живешь, на улице Лепанто? Тысяча пятьсот семьдесят первый год, правильно? Не там ли потерял руку Сервантес?