Выбор (СИ) - Гончарова Галина Дмитриевна

И то…

Какие уж сейчас Устинье благодарности? Ей бы вина крепленного, да поспать, авось и отойдет!

Не дело это — бабам убийцами быть. Понятно, за ребенка она кинулась, за своего цыпленка и курица — зверь. Но сейчас бы Усте самой опамятовать, успокоиться…

— Дуняша, ты Устю возьми, да у меня там, в поставце, вино крепкое. Дай ей выпить, пусть отоспится. Иди с матерью, Устя, все хорошо будет. Дарёна, и ты ложись, давай. Ксюха, где тебя Рогатый носит?

— Тут я, тятенька.

— Вот и ладно! Сегодня с Дарёной побудешь, и чтоб ни на шаг не отходила!

— Батюшка!

— Спорить еще будешь?

Ударить боярин не ударил, но лицо у него такое было, что мигом Аксинья язык прикусила.

— Да, батюшка. Как скажешь.

— То-то же.

А сам боярин сейчас в Разбойный приказ пошлет. Пусть татя заберут… может, в розыске он? Или еще чего? Не нужен он тут валяться! *

*- на Руси законная самозащита была более, чем законной. Устинье даже вира за убитого татя не грозила. Сам влез? Туда тебе и дорога. См. Русскую Правду. Прим. авт.

Михайла из возка смотрел, ругался про себя черными словами.

Дурак непотребный! Таракан сивый! Недоумок!

Ни украсть, ни покараулить!

Попался, видно же, и убили его! И не жалко даже, туда дураку и дорога, лишь бы не успел сказать, кто навел его! Ну, то Михайла завтра выяснит. Сегодня-то ни с кем не встретишься, беспокойно на подворье, суетно, шумно. А завтра и попробовать можно…

Глава 4

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Никогда и никого не убивала я. Не случилось как-то в жизни моей черной такого. При мне убивали, меня убивали — это было, а я сама не пробовала, мечталось только.

Хотела?

Бывало такое: за вышиванием сидела, а сама представляла, как иголку свекровке в горло вгоню. Или мужу богоданному, ненавистному…

Остальных как-то не ненавиделось настолько.

А этих двоих я лютой ненавистью ненавидела, и убить мечтала, и убила бы, представься случай… нет. Что уж себя обманывать!

Могла убить. Могла.

Знала я о тех случаях, когда, обезумев от боли да ненависти, бабы на палачей своих кидаются. И мужей-зверей убивают, и самих убийц потом смертью страшной казнят… могла я так кинуться?

Могла.

И во сне убить могла, Федор рядом со мной спать любил, хоть и пеняла ему свекровка, что неуместно так, а любил. А я ненавидела.

Все в нем ненавидела, что было: запах его… вонь эту жуткую, и манеру меня тискать, ровно куклу бессмысленную, и храп постоянный… не убила же?

Вот и весь сказ. Не убила.

А сейчас так сила во мне вспыхнула, что самой страшно стало, только мое сердце выдержало, оно и не такую боль терпело, а его сердце — не справилось. И знаю, если татя разрезать, если сердце его из груди вынуть, ничего там не будет. Так, комочек обугленный.

Сила вспыхнула, сила его сожгла. А я… я даже не осознала сразу происходящее, только одно твердо знала — не отдам!

Больше никого из близких своих, родных, любимых и любящих не отдам! Людям не отдам, смерти не отдам, пусть в свой черед приходит, а пока — мои они! И только мои!

Достало с меня горечи, и боли достало, и тоски звериной, наплакалась уж в келье монастырской, навылась. Теперь я многое сделать могу, против любого зла встану, не дрогну, никому любимых своих не отдам. Только с бабушкой поговорить надобно о случившемся. Вроде как и не должна волхва такое творить? Или могут они, только не все, и в тайне это сохраняют?

А ведь в той, черной жизни не бывало со мной такого. И Вареньки маленькой не было, и Дарёна ее не защищала, и не покушался никто, не было татя.

Меняется все?

Пусть меняется! Одно неизменно!

Никому я своих в обиду не дам! Пусть и не мечтают, вороги! На клочья порву, по полю разметаю! Жаль, не знаю я только, откуда этот разбойник взялся!

Может, и дознаемся когда?

Не до татя мне сейчас, на отбор скоро уж ехать, а уж что там будет?

Что-то помню я из той жизни, что-то новое будет, наверняка, а что-то и вспоминать придется.

Справлюсь. Не для себя — для них справлюсь. И сейчас я это твердо знаю.

— Царевич! Беда у Заболоцких!

Федор в одну сторону вскочил, одеяло в другую полетело, ногу впопыхах ушиб о половицу, выругался грязно, на Михайлу дикими глазами уставился.

— ЧТО⁈

— Вроде как тать к ним забрался, да напал на кого. А боярышня Устинья его и того… убила.

Федор как стоял, так и обратно сел, хорошо еще лавка попалась крепкая, и не такие размахи выдерживала.

— Убила⁈

Михайла картинно руками развел.

— Вечор татя в Разбойный приказ принесли. А уж чего там, как там — не сказывали мне подробнее, не царевич я, боярин Репьев и не поглядит на меня лишний раз. К боярину Заболоцкому сунулся — не попасть, спит он, и боярышня спит, ровно мертвая, холопья сказали, лекарством ее напоили опосля вчерашнего, и будить не велено, как проснется, так и ладно будет.

Федор на ноги встал, подумал пару минут.

— Одеваться мне подавай! Сам поеду, разузнаю, что да как.

Михайла затаенно улыбнулся, Федору помогать принялся. Того ему и надобно было. Сам-то он вечор к Заболоцким явиться не насмелился, а любопытно ж!

Что там Сивый? Хотя Сивый-то что — и так ясно, все он, лежит себе, в приказе Разбойном, тихо да ладно. Вопрос у Михайлы другой быть должен: где тот дурак попался?

И еще примешивалось новое, неожиданное.

Оказывается, не акая уж боярышня Устинья и беззащитная? И зубки у нее есть, и коготки? Другая бы завизжала, али в обморок какой упала, да тут бы и погибла, прирезал бы ее Сивый. Ему что?

Ему хоть Устинья, хоть холопка какая! Михайла б его потом убил, понятно, а Устинью не вернуть уже. А боярышня кричать не стала, сознания не потеряла.

Убила.

В спину, а все равно… сколько сил надобно, чтобы в живого человека ножичек-то воткнуть? Иные и в бою не могут, видывал Михайла таких, иных и жизни лишал. Ему оно всегда просто было, а выходит, что и Устинья — может?

Точно, его она!

Его и только его!

Такая ему и надобна, чтобы и смелая, и красивая, и умненькая… Михайла самого лучшего заслуживает.

Федька?

А что — Федька? Пусть себе живет, как живет, но без Устиньи, недостоин он боярышни. А покамест полезен — пользоваться им будем.

Глава 6

— Государь, — Борису тоже доложили, правда, не сразу, но кто ж знал? — Боярышня Заболоцкая, верно, в отборе царевичевом участвовать не сможет.

Борису мигом интересно стало.

— Отчего ж?

Боярин Репьев, который Разбойным приказом и ведовал, даже поежился чуточку под взглядом государевым.

— На подворье Заболоцких, государь, нынче ночью тать влез. Чего уж хотел — неясно, а только убила его боярышня Заболоцкая, и теперь лежит без памяти.

Борис даже и не удивился сильно. После того, что он о боярышне узнал, и удивляться странно было.

Могла ли убить — волхва?

Еще как могла, странно только, что ножом убила.

О волхвах Борис знал не слишком много, больше догадывался. Но Устинью он видел, и когда она аркан с него снимала, и в роще. Могла ли она убить?

И сам себе на вопрос ответил — могла, быстро, легко и без сожалений.

— И боярышня без чувств лежит?

— Да, государь.

— Ну так что же? Отложите покамест отбор, как боярышня опамятует, оправится, так сразу и начнем.

Боярин аж глаза вытаращил, не ожидал он от Бориса таких слов.

— Государь, не положено так-то… не по обычаю! Она ж теперь порченная, наверное, и скандал этот еще как обернется, невеста-то для царевича не такой быть должна, смирной да тихой?

— А ты, боярин, с Федором о том не говорил? — глаза у Бориса лукавые были, умные.

— Пытался, государь.

— И что же?

— Умывался как раз царевич, тазиком в меня кинуть изволил.