Поиграем? - Корнилова Ксения

В привычном одиночестве.

Глаза болели от напряжения, голова соображала с трудом. Организм отказывался и дальше функционировать в привычном режиме – то ли возраст не тот, то ли виной тому недавняя простуда. Надо ехать домой, но страшно даже представить, что придется снова остаться одной в большом доме, построенном по личному заказу только в прошлом году. Здесь хотя бы дремал у мониторов этот нерешительный охранник, а там…

Там появлялось время для мыслей, с каждым днем, с каждой неудачной сделкой, с каждыми провальными отношениями, которые становились все навязчивее и страшнее. В них не хотелось признаваться даже себе, не то что пойти к психологу или рассказать об этом единственной подруге, которая еще соглашалась выносить странную дружбу с встречами раз в год и редкими поздравлениями с предстоящими праздниками. Все остальные плюнули, перестали общаться. Можно позвонить матери, но они не были близки. То ли из-за излишнего внимания старшему брату, с самого раннего возраста вытворяющему такое, что другие никогда не попробуют за всю жизнь, то ли из-за того случая, после которого родители развелись и им втроем пришлось переехать.

Ключи от машины, маленькая дамская сумочка, теплое светло-голубое, оттеняющее глаза пальто.

К черту все! После атаки хакеров на крупные компании города, умудрившихся стянуть со счетов приличные для группы людей, но незначительную даже для одной многомиллиардной корпорации сумму, информация просочилась в новости, акционеры словно взбесились, совет директоров настаивал на улучшении защиты данных, бросив ее на передовую. “Если что-то случится – отвечать будешь ты”. Кто еще?! Приходилось разгребать это дерьмо самой…

Энди закрыла кабинет на единственный ключ, но вдруг – впервые в жизни – подумала, что вряд ли вернется сюда. Она не знала, откуда вдруг возникла эта мысль, но не испугалась, а почувствовала облегчение.

Давно пора покончить с этим.

Ключ остался в замке. Брелок в виде изогнутой ящерицы, подаренный давно маленькой дочкой одной из коллег, болтался и терся о дверь, пока девушка, ускоряя шаг, направлялась к лифту.

К черту все. Она слишком устала, чтобы продолжать эту бесконечную гонку.

Дом встретил темными окнами. Иногда Энди облегченно вздыхала, радуясь тому, что живет одна, – не придется ни перед кем оправдываться или разговаривать. Но в такие дни, как сегодня, жизненно необходимым становилось хоть чье-то присутствие. Нужен тот, кто поможет передумать.

Но никого не было.

Как всегда в такие дни – а они случались все чаще, – Энди вспомнила отца. Они не виделись с тех самых пор, когда мать, погрузив в машину четыре набитых доверху чемодана и обоих детей в машину, выехала со двора небольшого, в два этажа, дома и навсегда оставила позади то место, где они вчетвером были немного счастливы. Хотелось его найти, позвонить, бросить все и приехать за несколько часов и почти тысячу километров в тот самый поселок, пусть он тысячу раз заброшен и дома совсем развалились. Хотелось забыть острые, словно колючая проволока, обвивающая горло, слова матери, ненароком брошенные в тот самый день, когда Энди впервые решила найти его: “Он умер. Извини, я не говорила тебе…”.

Наверное, именно тогда впервые пришла мысль о самоубийстве.

Наверное, именно тогда Энди почувствовала себя таким же заброшенным домом, в котором никогда больше не будет счастливого смеха, теплого персикового пирога с карамельной корочкой сверху, визга соседских ребятишек, которые собирались вокруг испеченного по поводу дня рождения торта, усталых тяжелых шагов хозяина, вернувшегося с работы. Не будет ничего.

Наверное, именно с тех пор все достижения стали казаться сплошным надувательством, мыльным пузырем, который лопнет, стоит только отлететь чуть повыше или едва коснуться качающейся ветки осеннего дерева. Однажды исчезнет все, как раскрошится до основания некогда крепкое здание, сравнявшись с землей. Однажды все забудут, что жила на Земле некая Энди Джонс, и первыми забудут коллеги – стоит только выйти из здания офиса.

Решение – импульсивное, но успокаивающее – пришло внезапно. Захотелось одним глазком посмотреть на то место, где она с друзьями бегала наперегонки и верещала так громко, что соседи высовывались из окон и неодобрительно качали головой. Где раз в неделю привозили мороженое – настоящее, сливочно-нежное, с упругими ягодам, которые застревали в зубах. Где запекался персиковый пирог, где улыбался усталый, но довольный отец. Где она ждала его – каждый день ждала, даже если он приходил глубоко за полночь, – и если удавалось не уснуть, забиралась на колени, скручивалась калачиком, а он гладил ее по волосам, и они вместе засыпали до утра.

Впервые за долгое время Энди улыбалась, выруливая со двора дома, бросила взгляд в зеркало заднего вида, прощаясь навсегда, но чувствовала себя почти счастливой. Не потому что мягкие вельветовые брюки приятно обтягивали ноги, не потому что наконец-то можно снять туфли на каблуках переобуться в спортивные кроссовки, не потому что любимая теплая кофта согревала плечи. Тешила мысль, что, возможно, скоро все закончится.

***

Лицо матери, одутловатое благодаря постоянным пьянкам, с темным мешками под глазами, со слишком рано постаревшей морщинистой кожей, нависает, кривится. Рот, из которого несет давно не чищенными зубами, рыбными консервами и перегаром, изрыгает проклятия – каждый раз одни и те же. Самое время отключиться, упасть на диван и спать, пока организм не потребует новую порцию спиртного, но в этот раз все по-другому.

Она не умолкает. Говорит, говорит, говорит… Впервые говорит об отце, впервые называет имя, хоть это и кажется бредом – как такое возможно?! Потом ни с того ни с сего разбивает бутылку, наполовину наполненную дешевым вином, о край стола – какая расточительность! – и вонзает острый край стеклянной “розочки” себе в шею. Все окрашивается в красный…

Каждый раз Сара Уайт просыпается на том моменте, который помнит лучше всего из своих семнадцати лет, – моменте самоубийства матери, совершенного в пьяном бреду.

Тело затекло из-за неудобной позы – она сидит в машине, сложив руки на руль, голову пристроила на заледеневших ладонях. Ступни упираются в педали, коленки смотрят вправо, спина еле разгибается. Хочется есть, но еще больше – оставить безумную идею, преследующую как наваждение с того самого дня, как гроб матери забросали сырой землей.

Она решила найти отца. И нашла – это оказалось не сложно, учитывая, что его фамилия и улыбающееся лицо светилось со всех новостных каналов в последнее время – время перед выборами в губернаторы. И как можно не узнать точно такие же серо-зеленые глаза, в которые Сара вглядывалась каждый раз, когда смотрелась в зеркало, вот уже семнадцать лет. Но если найти его было легко, то решиться подойти да и просто пробиться к нему сквозь толпу, окружающую будущего губернатора днем и ночью, было практически невозможно.

Ничего не оставалось, только сидеть у его дома по вечерам и ругать себя за то, что уже вторую неделю не прикасается к учебникам, и ловить подходящий момент, когда он останется один.

Когда не будет репортеров.

Когда не будет водителя или охраны.

Когда не будет его молодящейся жены и детей.

Вдалеке блеснул свет фар. Знакомые, тонкие и ярко белые, они приближались слишком быстро, чтобы считать скорость безопасной. Сара сжалась, втянула голову в плечи и смотрела, как к дому подъезжает черный блестящий внедорожник, за рулем которого сидит уже знакомый молодой человек в деловом костюме и с тщательно уложенными волосами. Машина остановилась. Водитель метнулся к задней двери, выпустил из салона высокого, почти под два метра ростом мужчину с темными, начинающими седеть волосами. На нем привычный костюм, белая рубашка с расстегнутым к вечеру воротником и ослабленным на шее галстуком – официально рабочий день давно закончился, и хотелось чуть-чуть расслабиться.

Он оглянулся только на секунду, зацепился взглядом за старый седан, красный, с белыми полосками по бокам, равнодушно скользнул взглядом по оцепеневшей за рулем девушке, чей силуэт едва различался в темноте пустой улицы, шепнул несколько слов водителю, кивнул в ее сторону и, потеряв всякий интерес, пошел в дом.