Новинья заставила себя вспомнить о доме и удивилась, что не испытывает радости. «В конце концов, – напомнила она себе, – Маркано мертв. Уже три недели. Нельзя сказать, чтобы это случилось слишком рано. Он делал то, для чего был нужен мне, я дала ему в ответ то, чего он хотел, но цепь, связывавшая нас, разорвалась за четыре года до того, как Маркано сгнил окончательно. И все это время – ни мгновения любви. Но я никогда не позволяла себе даже мысли о том, чтобы оставить его. Развод, конечно, невозможен, но разъехаться мы могли. Чтобы он перестал бить меня». До сих пор плохо двигалось и болело бедро, с того раза, последнего раза, как он швырнул ее на бетонный пол. «Какой прекрасный подарок на память, какой сувенир ты оставил мне, Кано, муж мой».
Ноющая боль в бедре проснулась просто от воспоминания. Новинья удовлетворенно кивнула. «Это именно то, чего я заслуживаю. Будет жаль, когда заживет».
Она встала и пошла не хромая, хотя боль была достаточно сильной, чтобы заставить любого нормального человека поберечь ногу. «Я не дам себе поблажки. Ни в чем. Это именно то, чего я заслуживаю».
Она вышла из лаборатории и закрыла за собой дверь. Компьютер тотчас погасил все огни, кроме ламп, освещающих различные культуры растений, даже ночью побуждая их к фотосинтезу. Новинья любила свои растения и своих маленьких зверюшек. Очень сильно любила. Даже сама удивлялась. «Растите, – просила она их день и ночь, – растите, плодитесь и размножайтесь». Она оплакивала неудачников и уничтожала, только если была твердо уверена, что у них нет будущего. И теперь, уходя от Станции, она все еще слышала их музыку, слышала, как их невероятно сложные клетки делятся и удваиваются, и растут, и образуют еще более сложные соединения. Она шла из света во тьму, из жизни в смерть, и душевная боль возрастала в полном согласии с телесной.
С вершины холма, уже на подходе к дому, она увидела пятна света, падавшие от освещенных окон на склон внизу. В комнате Квары и Грего темно. Ей не нужно сегодня сталкиваться еще и с этой виной – с молчанием Квары, жестокими выходками Грего. Но все же огней слишком много – в ее спальне и в передней… Что-то странное, что-то неожиданное творилось сегодня в доме, а она не любила неожиданностей.
Ольяду сидел в гостиной, как обычно, в наушниках, но из его правого глаза торчал разъем. Очевидно, просматривает воспоминания из старых запасов или, наоборот, сливает в память компьютера что-то ненужное. И, как много раз в прошлом, Новинье захотелось списать в файл свою визуальную память, стереть ее, а на образовавшееся место записать что-нибудь приятное. Тело Пипо на холме – вот что она стерла бы с радостью и вставила бы несколько воспоминаний о счастливых золотых днях, что они провели втроем на Станции Зенадорес. И тело Либо, завернутое в простыню, куски любимой плоти, держащиеся только на тонких полосках кожи. Вместо этого – прикосновение его губ, его нежные руки… Но все хорошие воспоминания ушли, они погребены под толстым слоем боли. «Я их украла, все эти счастливые дни, а потому их забрали у меня и заменили тем, что я заслужила».
Ольяду повернулся к ней – разъем в правом глазу. Ее передернуло от боли и стыда. «Прости меня, – беззвучно сказала она. – Если бы у тебя была другая мать, ты не потерял бы глаза. Ты был рожден, чтобы стать лучшим, самым здоровым, самым цельным из всех моих детей, Лауро, но, конечно, разве может что-либо вышедшее из моего лона благоденствовать долго?»
Она не произнесла этого вслух. И Ольяду ничего не сказал ей. Новинья направилась в свою комнату – узнать, почему там горит свет.
– Мама! – окликнул ее Ольяду.
Он стащил наушники и уже вытаскивал из глаза разъем.
– Да?
– У нас гость. Голос.
Новинья почувствовала, как внутри у нее все холодеет. «Не сегодня!» – закричала она, не разжимая губ. Но она знала, что не захочет видеть его ни завтра, ни послезавтра, ни вообще когда-нибудь.
– Его брюки уже высохли. Сейчас он в твоей комнате – переодевается. Надеюсь, ты не возражаешь.
Из кухни вынырнула Эла.
– А, ты уже дома, – улыбнулась она. – Я приготовила кофе и для тебя.
– Я подожду снаружи, пока он не уйдет.
Эла и Ольяду переглянулись. Новинья поняла: они воспринимали ее как проблему, которую надо срочно решить. Очевидно, они уже готовы подписаться под тем, что собирается здесь делать Голос. «Ну что ж, я – проблема, но не вам, детки, ее решать».
– Мама, – начал Ольяду, – он вовсе не такой, как говорил епископ. Он хороший. Добрый.
Новинья ответила ему самым саркастическим тоном, на какой только была способна:
– С каких пор ты стал разбираться в добре и зле?
Ольяду и Эла снова переглянулись. Она знала, о чем дети сейчас думают: «Как нам объяснить ей, что она ошибается? Как переубедить ее?» – «Никак, детки, никак. Меня невозможно переубедить. Либо натыкался на этот ответ каждый день своей жизни. Он не узнал от меня тайны. Не моя вина, что он мертв».
Но кое-что им удалось: они отвлекли ее от уже принятого решения. Вместо того чтобы выйти за дверь, она проскользнула в кухню мимо Элы, не коснувшись дочери. На столе четким кругом стояли миниатюрные кофейные чашки. В самом центре пыхтел и дымился кофейник. Новинья села, положила руки на стол. «Итак, Голос здесь и первым делом пришел ко мне. Ну а куда еще он должен был пойти? Это моя вина, что он здесь, разве не так? Еще один человек, чью жизнь я разбила. Как жизни моих детей, Маркано, Либо, Пипо, мою собственную».
Сильная, но на удивление гладкая мужская рука протянулась из-за ее плеча, взяла кофейник, и из тонкого носика в белоснежную чашку полилась струя черного дымящегося кофе.
– Posso derramar? [22] – спросил он.
Что за глупый вопрос, он ведь уже наливает! Но голос говорящего был мягок, и в его португальском чувствовался легкий кастильский акцент. Испанец?
– Desculpa-me, – прошептала она. – Простите меня. Trouxe o senhor tantos quilometros… [23]
– Мы измеряем дальность полета не в километрах, Дона Иванова. Мы измеряем его в годах.
Слова звучали обвинением, но голос говорил о мире, о прощении, даже об утешении. «Этот Голос может соблазнить меня. Этот Голос – лжец».
– Если б я могла отменить ваш полет и вернуть вам двадцать два года жизни, я бы сделала это. Я зря отправила вызов, это было ошибкой. Простите меня. – Она говорила без всякого выражения. Вся ее жизнь состояла из лжи, а потому даже это извинение казалось неискренним.
– Я еще не ощутил течения времени, – отозвался Голос. Он стоял за ее спиной, и она не могла видеть его лица. – Для меня прошло чуть больше недели, с тех пор как я покинул свою сестру. Она – все, что осталось от моей семьи. Тогда ее дочь еще не родилась, а сейчас она, наверное, уже окончила колледж, вышла замуж, имеет своих детей. Я никогда не узнаю ее. Но я встретил и узнал ваших детей, Дона Иванова.
Она выпила чашку одним глотком – горячий кофе обжег язык и горло, волна огня прокатилась по пищеводу.
– Вы думаете, что успели узнать их всего за несколько часов?
– Я знаю их лучше, чем вы, Дона Иванова.
Новинья услышала, как в дверях ахнула Эла. Какая дерзость! И пусть даже его слова трижды правда, посторонний не имеет права так говорить. Она повернулась, чтобы взглянуть на него, но его уже не было в кухне. Только Эла стояла в дверях с расширенными от удивления глазами.
– Вернитесь! – крикнула Новинья. – Вы не имеете права говорить мне такое, а потом уходить!
Но он не ответил. Она услышала тихий смех, идущий из глубины дома, и пошла на звук. Она прошла через анфиладу комнат до самого конца, в свою спальню. На ее, Новиньи, кровати сидел Миро, а Голос стоял около двери и смеялся вместе с ним. Миро увидел мать, и улыбка сползла с его лица. На мгновение ей стало нехорошо. Уже несколько лет она не видела, как он улыбается, успела забыть, каким красивым делает его лицо улыбка. Без нее он похож на отца. А ее появление стирает это сходство.
