Вишневый сад для изгнанной жены дракона (СИ) - Влади Мира

Магически созданная мною птица унесла письмо в ночь, а я лёг на жёсткую кровать, глядя в потолок. Сэйвер сходил с ума, отец скрывал тайны, а я был здесь, в сердце Империи, готовый перевернуть всё ради неё. В этом городе росла буря. И я был её глазом.

Глава 24

Айрис

С тех пор как Раэль улетел, я каждую ночь слушала ветер. Не для того, чтобы услышать шум его крыльев — я знала, он не вернётся так скоро, знала это так же ясно, как чувствую биение собственного сердца.

И всё же я ловила в шелесте деревьев отголоски его присутствия. Будто сад, этот живой, дышащий зверь, вплетал его голос в свои ветви — тёплый, глубокий, чуть хриплый, шепчущий: «Я рядом. Я вернусь».

Словно он оставил мне не только письмо, но и часть своей души, спрятанную в листве, в корнях, в терпком запахе вишен, что пропитал воздух.

Но тревога всё равно грызла меня. Его письма приходили почти каждый день, прилетая с магическими птицами, чьи крылья трепетали, как мои нервы. Они были короткими, написанными наспех, резким почерком, что я так любила — каждая буква словно вырезана когтем. Но в них была забота, мягкая, как его ладонь на моей щеке.

Он рассказывал о столичных хлопотах — о суете торговцев; о том, как вишнёвый морс, что был сделан из год нашего сада, теперь пьют даже во дворце; как слуги шарахаются от него, боясь его больше, чем я когда-то боялась его драконьей сути. Писал, что скучает — так сильно, что, кажется, чувствует мой запах через расстояние, что считает дни до встречи, отсчитывая их, как удары сердца, что мечтает снова коснуться моего живота, где растёт наша с ним маленькая буря, наш кусочек хаоса и света.

Я улыбалась, читая, прижимая пергамент к губам, будто могла вдохнуть его тепло, но сердце не отпускало. Тёплые слова были ложью — не полной, но острой, как шип, что прячется в цветке. Он отлучился не ради торговли, не ради Лазаро и его телег. Раэль бросился в сердце Империи, туда, где его имя покрыто пылью изгнания и ядом старых ран.

Я молилась, шептала в темноту, чтобы он не геройствовал, чтобы не бросался в пламя ради меня, ради нас. Но Раэль — он из тех, кто рвёт когтями путь, даже если впереди только жар и пепел. Иначе жить не умеет.

Беременность проходила тяжело. Спина ныла безжалостно, каждый шаг отдавался тупой болью в пояснице, будто кто-то вбивал туда гвозди. Ноги дрожали, слабые и непослушные, как у новорождённого жеребёнка, а ребёнок шевелился всё чаще — то мягко, как шепот волн, то резко, болезненно, словно удар маленького кулачка под рёбра. Усталость накрывала меня, тяжёлая и липкая, как мокрое покрывало после дождя, пропитанное холодом и сыростью. В груди кололо, остро и внезапно, будто кто-то сжимал моё сердце когтистой лапой, не давая вздохнуть полной грудью.

Но хуже всего были странности в саду. Он стал будто бы живым, и это пугало меня больше, чем собственная слабость.

Утром я вышла на крыльцо, цепляясь за перила, чтобы не упасть, и заметила, как одна из вишен наклонилась ко мне. Не от ветра — воздух был неподвижен. Её ветви дрожали, словно в лихорадке, тонкие и хрупкие, будто протягивали ко мне руки в молчаливой мольбе.

Я застыла, глядя на неё, и, повинуясь какому-то порыву, подняла ладонь. Пальцы коснулись пустоты, но я почувствовала ответ — тепло, живое, текущее, как кровь по венам, как прикосновение кого-то родного. Оно пробежало от кончиков пальцев к сердцу, мягкое и настойчивое.

В ту же секунду в доме раздался грохот. В кухне с полки рухнули тарелки, их звон смешался с треском стекла, окна задрожали, а один из бокалов, стоявший на столе, треснул прямо на моих глазах — тонкая трещина побежала по хрусталю, как молния по небу. Я отпрянула, хватаясь за косяк, а в груди заколотилось так, что я едва не задохнулась.

Слуги замерли в ужасе.

Мира, что мела пол, выронила метлу и перекрестилась, её губы шепнули:

— Ведьма… — её голос был тихим, но я услышала, и это слово ударило меня, как пощёчина.

Я не ведьма. Я не хотела быть ведьмой. Я просто не понимала, что теперь живёт во мне, что растёт под моей кожей, рядом с ребёнком, что связывает меня с этой землёй сильнее, чем я могла вынести.

Сад дышал со мной — я чувствовала его вдохи в своём теле, его пульс в своих венах. Когда я плакала от тоски по Раэлю, пряча лицо в его письмах, соцветия на деревьях вяли, их лепестки опадали, как слёзы, оставляя голые ветки.

А когда я улыбалась, перечитывая его строки о том, как он скучает, они оживали, распускались ярче прежнего, наполняя воздух сладким ароматом.

Сад отвечал на мои эмоции, отражал их, как зеркало, и я боялась этого — боялась, как ребёнок боится грома, что раскатывается над головой, обещая бурю.

Вороны появились через три дня после ухода Раэля. Сначала одна — чёрная тень, что сидела на ветке и смотрела на меня немигающими глазами. К вечеру их стало больше. Они кружили над поместьем, каркая так громко, что я вздрагивала, роняя все из рук. Их крики резали уши, врывались в голову, как предостережение, как зов.

С каждым днём их становилось всё больше — чёрные силуэты усеяли ветви, крыши, заборы, следя за мной с высоты. Их глаза блестели в сумерках, как угли, и я чувствовала их взгляд на своей спине, даже когда закрывала ставни.

Сад будто знал больше, чем я. Он шептал — в шорохе листвы, в скрипе ветвей, в тихом стоне земли под ногами, — но я не понимала слов. Они были чужими, древними, полными смысла, который ускользал от меня, как дым.

А потом судьба решила, что моих страхов и одиночества недостаточно.

Через два дня после очередного кошмара к нам прибыли родственники Эстер. Ворвались в поместье, как стая хищников, почуявшая добычу, не потрудившись даже постучать. Тётка Миральда, высокая и сухая, словно вырезанная из старого дуба, шла первой — прямая, как жердь, с лицом ястреба и взглядом, что мог бы пробить брешь в броне. За ней ковылял её брат Дориан, плотный, медлительный, с глазами-бусинами, поблёскивающими жадным блеском. Их сопровождала нота удушающего мускусного запаха и лица, натянутые в фальшивые улыбки — вежливость как театральная маска.

— Графству нужна глава, Эстер, — начала Миральда с порога, даже не взглянув на меня. Голос её был холодным, как сталь, что годами лежала под снегом. — Ты не можешь вечно сидеть здесь, в этой… деревне. Довольно ребячества!

— Садись в карету и уезжай обратно, старая карга, — отозвалась Эстер, даже не повернувшись. Она стояла у камина, налив себе бокал воды, как будто ее тётка не вломилась, а пришла на чаепитие. — Я повзрослела с тех пор, как впервые увидела тебя. А это было, прости, до того, как ты выжгла последние остатки человечности из себя.

Я подавилась смешком, но Миральда не смеялась. Её глаза сузились, и она прошипела:

— Ты — единственная прямая наследница графства. Ты должна…

— Я никому ничего не должна, — Эстер повернулась, и её взгляд был ледяным. — Я здесь по собственной воле. Айрис — моя подруга, и я не брошу её одну. Особенно сейчас.

— Она не одна, — вставил Дориан с лицом, как варёная репа. — У неё есть слуги. Можешь оставить ей своего телохранителя. Этого… хмурого с мечом.

— Не советую тебе так отзываться об Эдгаре, Дориан. Видят боги, поплатишься, — бросила Эстер. — Это не обсуждается.

— Мы и не обсуждаем! — рявкнула Миральда. — Ты поедешь с нами. Сегодня. Не вынуждай нас…

— Что? Насильно потащите? Попробуй, и узнаешь, как дерётся графиня. Я тебе в глаза вишнёвой костью пульну, и не моргну, — Эстер вскинула подбородок. — Я здесь, потому что это мой выбор. Мой, Миральда. И ни ты, ни твой поджарый братец не станете указывать мне, где быть.

Я шагнула ближе, сердце стучало в ушах, как барабан перед бурей.

— Это из-за приказа наследного принца, да? Он прислал вас, чтобы забрать Эстер? Думает, если лишить меня последней поддержки, я сдамся?

Миральда фыркнула. Она даже не удосужилась ответить — её лицо стало пустым, каменным. Но её молчание говорило громче слов.