С севера долетел сухой, звонкий треск, который старший лейтенант не спутал бы ни с чем — это били пушки «тридцатьчетверок». Сразу ударили разрывы, затем донеслись еле слышные пулеметные очереди, и на рощу накатился ослабленный расстоянием гром большого боя. Петров напрягся, его взвод имел задачу — не пропустить противника к Горюнам, и, пожалуй, позицию они заняли хорошую. А вот что было нехорошо — так это полное отсутствие в засаде своей пехоты. Четыре месяца назад старший лейтенант уже воевал с врагом одними танками, и повторять этот опыт ему не хотелось, ведь тогда его «тридцатьчетверку» подорвал миной как раз немецкий пехотинец. Стрельба вдалеке начала стихать, похоже, бой закончился, и командир опустился в башню, придерживая тяжеленный люк, чтобы не расплющил голову. Петров несколько раз энергично встряхнулся — сидеть на месте было холодно. Впрочем, Безуглому, наверное, сейчас было холоднее — радиста командир отправил на восточную окраину рощи следить за тылом — не обошел ли их кто. Сержант сидел где-то в снегу со своим неизменным ДТ и вглядывался в белые поля и перелески. Петров не знал точной обстановки, но все говорило о том, что здесь творится та же неразбериха, что под Мценском. Волоколамск был оставлен позавчера, но дальше немцы продвинуться не смогли и, вбив клинья в советскую оборону, начали закрепляться на новых позициях. Так же, как три недели назад, они прогрызали фронт, перегруппировывались, подтягивали тылы и били снова. Это хладнокровное, механическое упорство подавляло, но еще сильнее била по нервам неизвестность. Все уже понимали, что в начале октября произошла какая-то чудовищная катастрофа, это было ясно хотя бы по тому, как кидали с участка на участок бригаду. Еще там, под Мценском, от командиров 13-й армии, через боевые порядки которой отступила четвертая танковая, танкисты узнали: те прорвались из окружения, в которое попали в начале месяца. Бардак под Кубинкой и Наро-Фоминском наводил на очень нехорошие подозрения, и теперь, в Чисмене, Петров утвердился в жуткой мысли: фронт рухнул, и весь октябрь его пытаются выстроить заново. Их броски на сотни километров до тошноты, до отчаяния походили на судорожные рывки мехкорпусов там, на Украине, четыре месяца назад. Четыре месяца… Неужели с начала войны и впрямь прошло столько времени? Старший лейтенант вспомнил, каким он был в конце июня, и криво усмехнулся.
— Товарищ старший лейтенант…
Знакомый неуверенный голос выдернул командира из печальных размышлений, Петров повернулся к наводчику:
— Что?
Как он ни старался, вопрос прозвучал резко, и Протасов вздрогнул:
— Я… Просто у вас лицо такое было, — наводчик шмыгнул носом. — Вы… Заболели, может?
Последний вопрос прозвучал так глупо, что старший лейтенант только вздохнул:
— Все нормально… Женя.
Водитель и радист были в чем-то правы: если он собирается воевать вместе с этим пареньком, надо делать из него человека, или подавать рапорт, чтобы его из экипажа забрали. А это, между прочим, не так-то просто. Нельзя взять и заявить: мой наводчик — размазня, уберите его к чертовой матери, а вместо него выдайте другого — смелого и решительного. Бурда просто покрутит пальцем у виска, а Загудаев возьмет за локоток и поведет задушевную беседу на предмет: понимает ли товарищ Петров, в чем заключаются обязанности кандидата в члены ВКП(б)? Конечно, у командира всегда есть способы избавиться от ненужного бойца, но старший лейтенант никогда таких методов не применял и применять не собирался. В общем, по всему выходило, что проще будет своими силами воспитать из Протасова бойца. И начинать следовало с себя: командир не должен срывать раздражение на своих людях, даже если кого-то из них на дух не выносит.
— Все нормально, так, задумался просто.
Ободренный тем, что командир на него не сердится, наводчик задал вопрос, который, кажется, мучил его с утра:
— Товарищ старший лейтенант, а это правда, что за нами войск нет?
— Ты о чем?
Протасов, того не зная, угодил в больное место. Старший лейтенант и сам думал: есть ли за ними другие линии обороны, или четвертая танковая занимает последний рубеж перед Москвой. По дороге к Чисмене им не встречались свои войска, за исключением тыловых частей, которые, хоть и посади их в окопы, — много не навоюют. От этого становилось жутко: ведь если танкисты Катукова и пехота Панфилова не удержат свои позиции, дорога на столицу немцам будет открыта. Но, с другой стороны, Петров чувствовал, что в нем растет холодное бешенство: сколько можно отступать, до Москвы — несколько десятков километров! Из бешенства рождалась угрюмая решимость стоять до конца, и Петров знал, что остальные думают так же. Когда утром Катуков лично отправлял группы в засады, на лицах танкистов была еле сдерживаемая злость, и злились они не на комбрига.
— А если и нет — какое это имеет значение? — Петров повернулся к наводчику.
— Ну… Москва же. А если мы не удержим?
— А ты не о том думаешь, — подал вдруг голос Осокин.
— Почему не о том? — Водителя Протасов почти не боялся.
— А потому! — Механик заглянул в башню снизу, и лицо его было сердитым. — Это не наше дело, кто там сзади. Что за х… дурость, я хотел сказать! Ты еще по немцам ни разу не выстрелил!
За два с половиной месяца их совместного военного бытия Петров мог по пальцам пересчитать случаи, когда мехвод позволял себе бранное слово, и каждый раз на то была серьезнейшая причина. Похоже, размазня наводчик своим нытьем довел и обычно невозмутимого Осокина. Оставив одного комсомольца заниматься воспитанием другого члена ВЛКСМ [17], командир, крякнув, выжал тяжелую крышку башенного люка. Трехпудовая стальная плита встала на защелку, и Петров снова высунулся из башни. Обе соседние «тридцатьчетверки» были на месте, укрытые среди заиндевелых берез, они сливались с лесом, такие же белые, холодные, но готовые в любую минуту рвануться с места, ударить всей мощью своих двадцати шести тонн. Внезапно старшему лейтенанту показалось, что он слышит голоса, Петров резко обернулся и похолодел — между деревьями мелькали какие-то фигуры. Он уже взялся за крышку люка, когда с облегчением увидел, что впереди идет человек в полушубке и черном танкошлеме с пулеметом на плече. Словно угадав его мысли, Безуглый махнул рукой и громко сказал:
— Свои, свои!
В башне тем временем не на шутку разошедшийся Осокин проводил политинформацию на тему: «Боевой дух советского танкиста». Мехвод уже начал горячо и путано пересказывать речь комиссара Белякова перед последним боем, когда командир приказал ему лезть вниз, а наводчику — вести наблюдение за полем. Перекинув через плечо портупею, Петров вылез из танка. Сперва он хотел пойти навстречу, но потом решил, что правильнее будет встретить Безуглого у машины. Никакого беспокойства старший лейтенант не испытывал. Он знал, что радист скорее дал бы убить себя, чем выдал врагам засаду. Теперь Петров мог разглядеть тех, кого привел москвич: двенадцать человек в ватных штанах и куртках и серых ушанках. Свои, пехотинцы. У того, что шел, с трудом переставляя ноги в огромных валенках, рядом с Безуглым, на вороте выделялись самодельные петлицы. Пошатываясь, человек подошел к танку, и Петров увидел, что на кусках серого сукна, нашитых на ворот, химическим карандашом нарисовано по кубику. Младший лейтенант. На вид ему было лет тридцать, но комвзвода знал, что делают с человеком усталость и страх. Грязь и пороховая гарь не могли скрыть юношескую припухлость щек — командир пехотинцев был едва ли старше Осокина. Петров расправил плечи и опустил руки по швам, жалея, что ворот застегнут наглухо, и младший лейтенант не видит его звания. Не доходя трех шагов до комвзвода, юный командир остановился и тоже встал по стойке «смирно», затем медленно поднял руку к шапке. Петров ждал доклада, но младший лейтенант молчал. Через несколько секунд юноша открыл рот, словно собираясь что-то сказать, но из горла вырвался какой-то сип. Губы пехотинца задрожали, и Петров вдруг понял, что младший лейтенант сейчас заплачет. Танкист посмотрел на красноармейцев, что встали гурьбой метрах в пяти от своего командира. Такие же, как и он, — усталые, испуганные, ватные куртки и штаны продраны и прожжены во многих местах. Двое легко ранены: вон, видны перевязки под шапкой и на руке, еще одного поддерживают товарищи так, что боец даже не стоит — висит на их плечах. Но все двенадцать — при оружии: десять винтовок, «дегтярев», а двое тащат на плечах разобранный «максим». Совсем недавно, под Наро-Фоминском, Петров видел, как через его позиции не выходили — убегали бойцы и командиры: без оружия, без снаряжения, некоторые — без знаков различия. Эти же прорывались с боем, вынося раненого, с командиром… Который, похоже, вот-вот разрыдается. Петров спокойно отдал честь и четко представился:
