Другой мужчина и другие романы и рассказы - Шлинк Бернхард

– Но может быть, он или его дети найдут себя в чем-то другом.

– Ты кто? Католик? Протестант? Агностик? Во всяком случае, вас так много, что вы можете принять смешанные браки. А мы не можем никого терять.

– А что, численность евреев в мире сокращается? Я статистики не помню, но как-то не могу этого представить. И потом, если когда-нибудь никто больше не захочет быть ни католиком, ни протестантом, ни агностиком или иудеем, – что в этом плохого?

– Что плохого, если однажды не станет иудеев? – Она недоверчиво посмотрела на него. – Ты так ставишь вопрос?

Он разозлился. Что это за вопросы? Он что, раз он немец, не имеет права думать, что иудаизм, как и всякая религия, живет до тех пор, пока ее избирают добровольно, а когда этого нет – умирает? Или она считает, что иудейская религия – это что-то особенное? И что евреи в самом деле избранный народ?

Словно расслышав его вопрос, она сказала:

– Если ты так мало веришь в свою религию, что допускаешь ее отмирание, это твое дело. А я хочу, чтобы моя жила и чтобы моя семья жила с ней и в ней. Да, я считаю мою религию уникальной, и я не понимаю, что тебя раздражает, ведь я никому не запрещаю считать и его религию уникальной. И то же самое в отношении моей семьи. Смотри, – она тронула его левой рукой за локоть, а правой указала вперед, – там отходит подъездная к Линдхерсту. Мы приехали.

Они осмотрели неоготическую роскошь поместья снаружи и изнутри, побродили по утопавшему в цветущих розах саду, пообедали, а потом сидели у Гудзона и говорили обо всем на свете – о книгах и картинах, о бейсболе и футболе, о школьной форме и архитектуре загородных дач. Это был легкий, доверительный и веселый разговор. Во время обратной дороги у него в голове вертелся вопрос, насколько плохо, по ее мнению, то, что они с Сарой любят друг друга, но он предпочел его не задавать.

4

У него в Нью-Йорке не было друзей и подруг, с которыми он мог бы познакомить Сару. И она не сразу начала представлять его своим подругам и друзьям. В течение первых проведенных вместе месяцев они были так счастливы вдвоем, им нужно было так много открыть друг в друге и друг с другом, что их не тянуло в общество. Вместе гулять в парке – в Центральном и в Риверсайд-парке; вместе ходить в кино, в театр и на концерты и вместе смотреть на видео взятые в прокате любимые фильмы; вместе готовить, говорить друг с другом – у них не хватало времени для себя, откуда было взять время для других?

В их первую ночь Сара долго смотрела на него так, что он наконец спросил, о чем она думает, и она сказала:

– Хочу надеяться, что ты никогда не перестанешь разговаривать со мной.

– Почему я перестану?

– Потому что подумаешь, что уже знаешь, что творится в моей голове, и больше уже не захочешь меня слушать. Мы вышли из двух разных культур, мы говорим на разных языках – хоть ты и хорошо переводишь с твоего на мой, мы живем в двух разных мирах, и если мы перестанем разговаривать друг с другом, мы разойдемся.

Их разговоры складывались по-разному. Иногда говорили легко и быстро, а поскольку зачастую и необдуманно, то не обходилось без замечаний, обид и извинений. Но следов не оставалось. Разговоры другого рода были медленными и бережными. Когда им случалось обсуждать различие их религий или немецкое в его мире и еврейское – в ее, каждый следил за тем, чтобы не задеть другого. Его впечатляли посещения синагоги, когда он заходил туда с ней; ему был интересен доклад о хасидизме, который он вместе с ней прослушал; ему нравилось бывать с ней в пятничный вечер у ее родителей. Он в самом деле охотно шел с ней, он хотел узнать мир, в котором она жила. То, что в этом мире отталкивало его, он скрывал не только от нее, но и от самого себя; он не признавался себе в этом. Такому же вытеснению подвергся у него и разговор с Рахилью.

– Все было замечательно, – сказал он, когда Сара спросила, как они съездили в Линдхерст, и, поскольку его отношения с Рахилью после этой поездки стали более дружескими, Сара была довольна.

Ей, в свою очередь, нравилась немецкая литература, она читала ее в переводах, которые приносил ей он; нравились вечера в Институте Гёте, на которые он брал ее с собой; нравились богослужения в церкви Риверсайда.

В апреле у него был день рождения, и неожиданно для него она устроила маленькое торжество. Она пригласила двоих его американских коллег, с которыми он жил в одной комнате в кампусе, и позвала своих друзей – двух программисток, университетскую преподавательницу с мужем, художником, зарабатывавшим реставрацией картин, Рахиль с ее мужем Ионафаном и несколько бывших студентов времен ее преподавания компьютерных наук. Она наготовила салатов, напекла сырных палочек, и, когда он вошел, гости, стоявшие в комнате со своими тарелками и бокалами, грянули «Happy birthday, dear Анди!». Сара с гордостью представляла его подругам и друзьям, и он всем улыбался.

Разговор зашел о Германии. Один из бывших студентов Сары попал в программу академического обмена и провел год во Франкфурте. Он восторгался точными, удобными и чистыми немецкими поездами, немецким хлебом и немецкими булочками, яблочным вином, пирогом с луком и жарким из говядины. Но его часто смущали выражения. Немцы говорили о польской бестолковости и еврейской суетливости. И когда их что-то доставало, они «доходили до ручки газа».

– «Доходили до ручки газа»? – вмешался художник и посмотрел на Анди.

Анди пожал плечами:

– Понятия не имею, как возникло это выражение. Подозреваю, что оно старше холокоста и идет из времен Первой мировой – или от самоубийств газом. И кстати, давно уже его не слышал; обычно говорят просто «до ручки», «до упора» или «по самое некуда».

Но художник не понимал.

– Когда немцев что-то достало, они говорят, что надо пустить газ? А если их достали люди?

Анди перебил его:

– Это значит, что дальше так невозможно, речь о том, что делают что-то, потому что дальше так невозможно. Блюют, потому что уже не могут больше есть, умирают, отравляются газом, потому что уже не могут справиться с жизнью. Речь о самом себе, а не о чем-то, что делают кому-то другому.

– Ну, не знаю. У меня такое впечатление, что… – Художник помотал головой. – А польская бестолковость? Еврейская суетливость?

– Это безобидные этнические шуточки – такие же, какие в ходу среди самих немцев, когда они говорят о вестфальской толстокожести, рейнской развеселости, прусской дисциплине или саксонской замшелости. Про автомобили, которые поляки воруют и перегоняют в Польшу, анекдоты ходят по всей Европе. – Он никогда не слышал, чтобы какой-то немец говорил о саксонской замшелости или чтобы какой-нибудь европеец рассказывал анекдоты о польских автоугонщиках. Но он легко мог себе это представить. – Мы ведь в Европе тесно посажены, куда теснее, чем вы здесь в Америке. Поэтому и больше дразним друг друга.

Преподавательница возразила:

– Я думаю, это как раз наоборот. Именно потому, что в Америке разные этнические группы тесно соприкасаются, у нас табу на этнические намеки. Иначе озлобление не утихало бы.

– Почему озлобление? Этнические намеки не обязательно должны быть злобными, они могут быть и веселыми.

В спор вмешался один из коллег Анди:

– Но веселые они и приятные или злобные и оскорбительные – решить может ведь только тот, кого они задевают, не так ли?

– Тут всегда вовлечен и тот, кто высказывается, и тот, кого это высказывание касается, – поправил другой коллега. – Договоры, предложения, расторжения – что ни возьми, это всегда касается обеих сторон.

Коллеги затеяли профессиональный спор. Анди перевел дух. Он сказал Саре о полученном в этот же день письме, уведомлявшем о продлении его отпуска и стипендии еще на год; она обняла его, в глазах ее стояли счастливые слезы, и она тут же всех оповестила. Были приветственные возгласы и тосты, и художник с Анди пили за здоровье друг друга с особенной теплотой.

Вечером, когда Сара и Анди обсуждали праздник и приглашенных, Сара вдруг сказала: