Счастливая жизнь для осиротевших носочков - Варей Мари

Через неделю я столкнулась с директором в коридоре.

– Алиса, ваше письмо было очень убедительным, – сказал он. – Теперь я понимаю, почему вы первая в своем классе по английскому.

– Какое письмо? – спросила я, краснея.

– Удивительно, – продолжил директор, не обращая внимания на мой вопрос, – что у такой серьезной и прилежной девушки, как вы, такая незрелая и вульгарная сестра.

После этих слов он неторопливо удалился, заложив руки за спину и, вероятно, думая, что сделал мне комплимент. Мне захотелось сорвать с его носа маленькие круглые очки в металлической оправе, которые всегда скользили по жирной, блестящей коже, и впиться пальцами ему в ноздри.

Я никогда не рассказывала об этом разговоре Скарлетт, которая так и не получила ответа на свое письмо. Через несколько дней я узнала, что 31 декабря в школе состоится вечеринка в честь нового, 2000 года. По этому случаю была приглашена группа профессиональных музыкантов из Квинстауна. Я подумала, что это известие станет для Скарлетт большим ударом, поэтому не осмелилась рассказать.

* * *

Я и опомниться не успела, как наступил январь с его серыми днями и недолговечными новогодними обещаниями. Несмотря на настойчивость Анджелы, я не вернулась на Рождество в Нью-Йорк, а отмечала его с семьей Сараньи. Это было не традиционное Рождество, а оживленная и радостная трапеза, которая заставила меня позабыть об этом времени, которое я особенно ненавижу. 31 декабря, в канун Нового года, Реда пригласил меня на вечеринку, которую устраивал у себя дома. Я пробыла там не менее двух часов и ушла с Виктуар незадолго до полуночи. Мне все еще нужно снотворное, чтобы заснуть, но я почти не принимаю антидепрессанты, и у меня уже два месяца не было панических атак.

Странно: в Америке я всегда чувствовала себя немного француженкой, а во Франции все вокруг напоминает мне о том, что я американка. Путаница с милями и километрами, градусами Цельсия и градусами Фаренгейта – это моя вечная головная боль и лишь верхушка культурного айсберга, который отделяет меня от моих коллег. Однако благодаря кофе-брейкам мы с Реда сблизились, и я даже пригласила его и Саранью ко мне на воскресный бранч. Он пришел с Виктуар, и я подумала, что, кажется, у меня появились друзья.

Сейчас я везу чемодан по вокзалу Монпарнас. Время на часах показывает 14:32. Поезд в Брест отправляется в 16:35. По своему опыту общения с Сараньей – человеком, живущим в измерении, где десять минут растягиваются на полтора часа, – я сочла разумным сообщить Реда, что мы уезжаем в 14:45, надеясь, что таким образом он прибудет на вокзал не тогда, когда мы с остальными уже высадимся в Бресте.

Вижу, как он в панике вбегает в зал ожидания, волоча за собой огромный чемодан.

– Алиса! Мы опаздываем! – бормочет он, пытаясь перевести дыхание. – Мы пропустим самолет!

Спокойно смотрю на него, сдерживая смех.

– Наш самолет – это поезд, Реда, и мы никуда не опаздываем. У нас даже есть время пойти выпить кофе.

Крис отказался говорить, из чего именно будет состоять бизнес-тренинг, но он с энергией электрощитка уже три недели повторяет, что нашел идеальное место.

Можно официально ждать худшего.

Я проверила прогноз погоды. В Бресте сильный дождь, который продлится все три дня нашего пребывания. Естественно, я сажусь в поезд раньше остальных. Крис, несмотря на тяжелое финансовое положение «ЭверДрим», не смог не купить билеты в первый класс.

По прибытии в Брест нас ждет микроавтобус. К тому времени, как мы укладываем чемоданы в багажник, все уже мокрые до нитки. Пропускаю вперед тех, кто пытается прикрыть голову газетой, и сажусь последняя. Вода с мокрых волос капает на тонкий плащ, который промок за считаные минуты.

– Похоже, у тебя иммунитет к дождю, Алиса, – замечает Реда.

Включаю расположенную над головой вентиляцию, чтобы согреться, и отжимаю хвост.

– Нет, но дождь беспокоит меня не больше, чем ветер или солнце. Я выросла на берегу океана. Дома, когда шел дождь, мы делали все то же самое, что обычно, просто надевали дождевик.

Виктуар накидывает куртку на спинку переднего сиденья и поворачивается ко мне:

– Я думала, ты из Нью-Йорка.

– Да, но выросла я в другом месте.

– Где? – спрашивает Крис. – У меня есть друзья в Мичигане!

– Мое захолустье никто не знает, – смущенно говорю я. – А ты где вырос?

Я пытаюсь увести разговор от себя. Зачем я только сказала, что выросла у океана?

– В Париже, – отвечает Крис. – В каком штате находится твое захолустье?

– Род-Айленд.

– Где это? – спрашивает Реда.

– К северу, на Восточном побережье. Это самый маленький штат в Америке, поэтому его никто не знает…

Распускаю волосы и подставляю их под вентиляцию, пытаясь успокоиться. К моему большому облегчению водитель невольно приходит мне на помощь, объявляя об отправлении.

Ловлю на себе задумчивый взгляд Джереми, который не принимал участия в разговоре, и неловко отвожу глаза. Следовало сказать, что я родилась в Калифорнии, или в далеком Техасе, или на ранчо в Вайоминге… Как можно дальше от Квинстауна, который в штате Род-Айленд, где родилась Скарлетт Смит-Ривьер, о чем во всеуслышание говорится в Википедии. Следовало сказать все что угодно, но не правду. Чем больше я говорю, тем больше выдаю себя. Вот почему опасно сближаться с людьми: рано или поздно мы теряем бдительность и постепенно раскрываем тайны, которые хотели бы скрыть.

– Попробую поспать, – говорю я, чтобы избежать вопросов.

– Ты промокла. Простудишься еще, – замечает Виктуар.

И ни с того ни с сего протягивает мне свою толстовку.

Этот поступок трогает меня больше, чем следовало бы. На мгновение теряю дар речи, потом беру толстовку и с улыбкой благодарю Виктуар. Мне позарез нужно поставить свою колючую проволоку на место и больше не сближаться с людьми.

Кроме меня в первом ряду никто не сидит. Поворачиваюсь к окну, глядя на стекающие по стеклу капли дождя. Водитель включает радио. «Оазис». «Don’t Look Back in Anger». Не могу сдержать дрожь. Оглядываюсь назад. Джереми и Реда сидят, уткнувшись в свои ноутбуки, Виктуар спит, а Крис что-то печатает на телефоне. Наклоняюсь к водителю и тихо прошу выключить радио. Теперь тишину нарушают только урчание двигателя да перестук дождя. Мы съезжаем с автомагистрали и сворачиваем на узкую национальную дорогу. Дворники лихорадочно, но без особого успеха пытаются очистить завесу дождя, падающую на лобовое стекло микроавтобуса.

А потом перед глазами откуда ни возьмись появляется океан. Я выпрямляюсь и, не в силах совладать с собой, протягиваю руку вперед. Машинально тру стекло, пытаясь стереть с него капли, затрудняющие обзор. Судорожно сжимаю браслет на запястье и не могу оторвать взгляд от пейзажа. Я в ужасе от мысли, что у меня паническая атака, и в отчаянии от мысли, что не могу выйти, чтобы почувствовать запах соли на влажном ветру, который дует так сильно, что пригибает к земле высокую траву, растущую вдоль побережья. Да, дорога лежит вдоль побережья. На океане отлив. Не могу отделаться от мысли, что в нескольких тысячах километров та же самая вода ласкает песок Наррагансетта. Вижу, как вдалеке темно-синие волны с белыми полосами бурлящей пены разбиваются о пустынный пляж, который простирается на сотни метров. Я не видела океана пять лет. Я не осознавала этого, пока передо мной не оказался этот океан, негодующий, что я его бросила. Я осталась в городе, утонула в его шуме и грязи, в его постоянной суете. Потом бездумно променяла небоскребы Нью-Йорка на здания Парижа. И теперь я с отчетливой ясностью понимаю, что последние годы не случайно сидела летом на работе, а не ездила с Анджелой и ее семьей на пляжи Лонг-Айленда… Я бежала от океана, как бежала от всего остального – реальности, своей жизни, своего долга.

Я не чувствую усиления панической атаки, только безмерную печаль, похожую на дыру в груди, от которой мои усталые глаза наполняются слезами. Еще сильнее прижимаюсь к стеклу и натягиваю на голову капюшон, чтобы скрыть лицо. Через несколько минут побережье остается позади, уступая лесному пейзажу. Разрываясь между грустью и облегчением, смотрю, как серый океан исчезает вдали.