Устал рождаться и умирать - Янь Мо

Хм, дойдя до этого места, я почувствовал, что краснею за тебя. Прошлой весной, когда я пас тебя у речной отмели, ты воспользовался тем, что мы с Цзиньлуном устроили потасовку, и забрался на свою мать-монголку. А ведь это кровосмешение, тяжкий грех. Для волов это, конечно, не считается, но ведь ты не обычный вол, в предыдущем рождении был человеком. Ну да, вполне возможно, эта монголка в прежней жизни была твоей любовницей, но ведь она тебя родила – чем больше думаешь над тайной этого колеса перерождений, тем больше запутываешься.

– А ну быстро выбрось все это из головы! – нетерпеливо перебил Большеголовый.

Хорошо, выбросил. Цзиньлун встал на одно колено, положил на него папку и стал быстро записывать.

– Приступить к пахоте! – скомандовал Хун Тайюэ.

Стоявшие за плугами сняли с плеч длинные кнуты, и в унисон раздался протяжный, такой понятный волам крик погонщика: «Ха-ле-ле-ле…» Звено пахарей бригады двинулось вперед, волнами выворачивая из-под лемехов землю.

Я беспокойно глянул на отца и негромко проговорил:

– Пап, давай тоже начинать.

Отец усмехнулся:

– Ну что, Черныш, за работу!

Кнута у отца не было, он лишь негромко обратился к волу, и тот резво взял с места. Зарывшийся в землю лемех чуть осадил его.

– Не торопись, – приговаривал отец. – Потихоньку давай.

Но наш вол ярился, шагал широко, напряженные мускулы всего тела дышали силой, плуг подрагивал, и большие пласты земли отваливались в сторону, поблескивая на солнце. Отец то и дело поправлял плуг, чтобы уменьшить силу сопротивления. Он-то из батраков, пахать мастер. А вот наш вол – удивительное дело: в первый раз на пашне, и хоть движения чуть бестолковы и дыхание иногда сбивается, но идет ровно по прямой, отцу почти не нужно направлять его. В упряжках бригады было по два вола, но мы быстро обошли их головной плуг. От гордости меня охватила безудержная радость. Я бегал взад-вперед, представляя нашу упряжку кораблем, который мчится на всех парусах, и от него идет волна – отваливающиеся пласты земли. Бригадные пахари поглядывали в нашу сторону, и к нам направился Хун Тайюэ с братом. Они остановились в сторонке, злобно уставившись на нас. Дождавшись, пока наша упряжка закончит борозду и начнет разворачиваться, Хун Тайюэ встал перед ней:

– Лань Лянь, а ну постой!

К нему, сверкая жаркими, как уголья, глазами, приближался наш вол, и Хун Тайюэ предусмотрительно отскочил с борозды в сторону: уж кто-кто, а он-то знал его нрав. Пришлось ему идти за плугом.

– Лань Лянь, – обратился он к отцу, – предупреждаю, допашешь до края поля, не смей вставать на казенную землю.

– Лишь бы ваши волы по моей земле не ходили, мой вол вашу топтать не будет, – с достоинством ответил отец.

Ясное дело: Хун Тайюэ нарочно чинит препятствия. Наши три целых две десятых му как клин врезались в земли большой производственной бригады. На полоске сто метров в длину и всего двадцать один в ширину трудно было дойти до края и во время разворота не ступить на казенное поле. Но и бригадные в конце борозды не могут не встать на наш надел. Поэтому бояться отцу нечего. Но Хун Тайюэ не унимался:

– Мы лучше чуть не вспашем, чем на твою полоску встанем!

С такими обширными угодьями, как у бригады, Хун Тайюэ мог позволить такое заявление. Ну а мы? У нас и так земли с гулькин нос, и терять нельзя нисколько. Но у отца в голове уже был готовый план:

– Недопахивать землю мы не станем, но и на общественной земле следа не оставим!

– Гляди, попомни свои слова, – подхватил Хун Тайюэ.

– Да, сказано – сделано, – подтвердил отец.

– Давай-ка, Цзиньлун, за ними, – распорядился Хун Тайюэ. – Если только их вол ступит на общественную землю… – И он повернулся к отцу: – Лань Лянь, так какое наказание будет, если копыто твоего вола на общественной земле окажется?

– А хоть отрубите его! – решительно заявил отец.

Слова отца повергли меня в трепет. Нашу землю от общественной отделяла еле заметная граница, какой-то камешек через каждые пятьдесят метров – человеку мудрено пройти по такой и не сбиться, что и говорить про вола, который тянет за собой плуг!

Отец распахивал землю клином – шел от середины, – и в ближайшее время ступить на общественную землю просто не мог, поэтому Хун Тайюэ распорядился так:

– Ты, Цзиньлун, возвращайся в деревню, напиши заметку на доске  [97], а после обеда приходи и последи за ними.

Когда мы возвращались домой на обед, у доски на стене вокруг двора усадьбы Симэнь – доска большая, два метра в высоту и три в длину – уже толпился народ. Именно там деревенские обменивались новостями и суждениями. Брат уже и тут блеснул талантом, за каких-то пару часов намалевал цветными мелками – красным, желтым и зеленым – целый шедевр. По краям тракторы, подсолнухи, зелень, улыбающиеся члены коммуны за плугами и расплывающиеся в похожих улыбках общественные волы. В правом нижнем углу доски всего двумя цветами – синим и белым – были изображены истощенный вол и два худых человечка – большой и маленький. Понятное дело, это мы у него такие, я, отец и наш вол. Заголовок посередине гласил: «Радостно и оживленно началась весенняя пахота». Написано в сунском стиле  [98] с цветной каймой. В конце основного текста, прописанного уставным письмом, начертано следующее: «Какой яркий контраст по сравнению с кипящим энтузиазмом занятых весенней вспашкой и преисполненных жизненных сил членов народной коммуны и госхоза составляют жители нашей деревни: твердолобый единоличник Лань Лянь со своей семьей! Плуг тащит один вол, бредет, понурив голову. Его унылый хозяин остался один и похож на ощипанную курицу, на бездомного пса, полон печали и тревоги, путь его ведет в тупик».

– Пап, смотри, на какое позорище он нас выставил! – возмутился я.

Отец нес на плече плуг и вел за собой вола. На лице у него сверкнула холодная, как лед, усмешка:

– Пусть пишет, что хочет. Способный паренек, на рисунках у него все как в жизни.

Взгляды собравшихся обратились на нас, и все со значением усмехнулись. Факты говорят больше, чем слова: вол у нас величественный, как гора, наши синие лики сверкают, мы в хорошем настроении, довольные тем, как успешно потрудились.

Цзиньлун в сторонке любовался своим шедевром и наблюдал за зрителями. Ху Чжу стояла, опершись на дверной косяк, жевала кончик косы и издали смотрела на Цзиньлуна. Смотрела так пристально и увлеченно, что было ясно: любовь взыграла не на шутку. С западного края деревни приближалась моя сестра Баофэн. На плече у нее висела кожаная сумка с лекарствами и нарисованным на ней красным крестом. Она научилась по-новому принимать роды, делать уколы, стала профессиональным деревенским медработником. С востока примчалась на велосипеде Хэцзо. Велосипед вихлял под ней во все стороны, было видно, что она только научилась ездить и еще не умела управлять им как следует. Увидев Цзиньлуна, который стоял, прислонившись к низкой ограде, она закричала: «Ой, худо дело, худо» и наехала колесом прямо на него. Отступив немного, Цзиньлун вцепился в колесо и одновременно ухватился за руль велосипеда, так что Хэцзо только что не упала к нему в объятия.

Хучжу мотнула головой, так что коса аж взлетела, покраснела и, повернувшись, бросилась в дом. Сердце заныло от переживания за Хучжу и от ненависти к Хэцзо. Эта постриглась под мальчика и сделала небольшой пробор. Тогда среди учениц средней школы пошла мода так стричься, и стриг их учитель по имени Ма Лянцай. Он прекрасно играл в настольный теннис и на губной гармошке, щеголял в когда-то синей, а теперь застиранной добела форме. От этого типа с густыми волосами, лаково-черными глазами и угреватым лицом всегда шел свежий запах мыла, и он положил глаз на Баофэн. Нередко он приносил в деревню духовое ружье и стрелял птиц. Только поднимет ружье – и пожалуйста, птица уже на земле. Деревенские воробьи, завидев его, разлетались кто куда. Амбулатория производственной бригады располагалась с восточной стороны бывшей усадьбы Симэнь: когда бы там ни появлялся этот молодец, от которого разило мылом, он всегда был под надзором членов нашей семьи. А если не нашей, то семьи Хуан. Он завел знакомство с сестрой, стараясь расположить ее к себе, но она лишь хмуро откликалась двумя-тремя фразами, стараясь не выказать неприязни. Я знал, что сестра влюблена в «ревущего осла», но тот вскоре уехал вместе с отрядом по проведению «четырех чисток» и, ни слуху ни духу, скрылся как хорек в чаще леса. Мать понимала, что этот брак обречен, расстроенно вздыхала и с глубоким чувством наставляла сестру: