Девушка по имени Судьба - Гланк Гуиллермо

Потом он напугал Лусию, назвав ее Викторией. У Марии же спросил, действительно ли она так сильно любит сержанта, что собирается за него замуж.

— Нет, папа. Это все уже осталось в прошлом, — ответила Мария.

— Значит, ты меня поняла? — обрадовался Мануэль. — Поняла, что с Гонсало. тебе будет лучше?

— Да, папа, да, — едва сдерживая слезы, подтвердила она.

На какое-то время Мануэль успокоился, даже начали проглядываться признаки здравого ума. Во всяком случае, он стал сознавать, где находится и кто рядом с ним. Но это продолжалось недолго.

Однажды, когда Лусия принесла ему лекарство, он вновь принял ее, темноволосую и худенькую, за Викторию и стал молить о прощении:

— Я очень виноват перед тобой. Не смог тебя защитить… Выгнал из дома с ребеночком… Прости меня… Не уходи!..

— Вы сошли с ума, дедушка! Я — не Виктория! — закричала Лусия, но он крепко ухватил ее за руку.

— Не уходи, прошу! Я — твой отец, я люблю тебя! Не оставляй меня!

— Дедушка, я — ваша внучка. А Виктория давно исчезла! — плакала Лусия. — Может, она даже умерла.

— Как? Виктория умерла? — упавшим голосом спросил Мануэль и отпустил руку Лусии. — Моя девочка умерла… Я погубил ее…

Лусия побежала искать утешения у Гонсало.

А спустя какое-то время Мария вошла в комнату отца и, не найдя его там, бросилась искать по всему дому.

Дверь в бывшую комнату Виктории была распахнута настежь, и, заглянув туда, Мария похолодела от ужаса: отец повесился!..

Когда все слезы были выплаканы и Мария уже смогла воспринимать то, что говорили домашние, Гонсало предложил ей скрыть ото всех, каким образом умер Мануэль.

— Надо сохранить добрую память о доне Мануэле, — пояснил он. — Пусть все думают, что у него просто отказало сердце.

Мария не стала перечить мужу и лишь вымолвила с болью:

— Еще одна ложь! Всегда — только ложь!

С дочерью Гонсало был более откровенным, пояснив ей, что слухи о самоубийстве дона Оласабля могут лечь пятном на всю семью и повредить политической карьере самого Гонсало. Лусия с пониманием отнеслась к предложению отца, пообещав хранить семейную тайну.

Мария же словно окаменела, сидя у гроба отца: не плакала, не отвечала на соболезнования многочисленных горожан, пришедших проститься с доном Мануэлем. Гонсало стоило большого труда уговорить жену снять черное траурное платье, поскольку губернатор своим указом запретил гражданам носить траур.

Накануне похорон, однако, в доме появилась Асунсьон, вызванная Марией, и она тоже была в трауре. На замечание Гонсало ответила, что не слышала о губернаторском указе, живя в глуши. Но пообещала, что во время похорон будет одета соответствующим образом.

Затем Асунсьон прошла к Марии. Та, увидев тетю, поднялась ей навстречу. Они молча обнялись и долго стояли так, припав друг к другу.

Лусия смотрела на гостью враждебно, помня о том, что дед при жизни не хотел видеть сестру у себя в доме.

— Как она посмела сюда явиться?! Папа, выгони ее!

— Я не могу этого сделать: ее пригласила мама, — пояснил дочери Гонсало.

Лусия недовольно поджала губы.

Всю ночь Асунсьон и Мария не сомкнули глаз, вспоминая тех, кого потеряли, и, говоря о том, насколько ничтожными выглядят все распри перед лицом смерти.

Утром Гонсало с тревогой спросил жену, не рассказала ли она Асунсьон в порыве откровения, как умер дон Мануэль.

— Нет, не волнуйся, — успокоила его Мария. — Асунсьон ничего не знает.

В дальнейшем у Гонсало действительно не возникало поводов для беспокойства: Мария и Асунсьон были одеты, как того требовал губернатор, отпевание прошло гладко — святой отец не заподозрил в покойном самоубийцу, а Господь почему-то не счел нужным подсказать это своему служителю. Возможно, простил несчастного Мануэля и принял в свое лоно.

Однако во время похорон случилось то, чего не мог предвидеть никто. Неподалеку от места погребения остановился экипаж, и оттуда вышли две стройные женщины в черных платьях и густых вуалях. Лиц их не было видно, и все присутствующие замерли: кто же это отважился так дерзко нарушить волю губернатора?

Женщины тем временем прошли сквозь толпу, и одна из них, бросив горсть земли на крышку гроба, сказала:

— Это я, отец, ваша дочь Виктория. Пришла проститься с вами… А это — ваша внучка Камила.

Возглас изумления прокатился по толпе присутствующих: Виктория! Объявилась! Жива!

Асунсьон первой подошла к племяннице и обняла ее.

А затем, когда погребение закончилось, Викторию обняла и Мария, сказав:

— Благословен Господь, вернувший тебя в семью. Поедем домой. Надеюсь, ты теперь будешь жить там вместе с Камилой.

Виктория тоже надеялась на это. Узнав из газет о смерти отца, она спешно продала свою таверну компаньонке, забрала из школы Камилу и поехала с нею на кладбище.

— Теперь нам ничто не помешает вернуть то, что я когда-то потеряла, — сказала она дочери.

Доминга едва не лишилась чувств, увидев Викторию, входящую в родительский дом. А Лусия высказала свое раздражение отцу:

— Папа, они, похоже, намерены тут поселиться. Но ты ведь этого не допустишь?

Гонсало вынужден был ее разочаровать:

— Этот дом принадлежит твоей тетке так же, как и нам. Постарайся найти общий язык с нею и со своей двоюродной сестрой. Так надо. Поверь мне. Потом ты все поймешь сама.

— Ладно, — нехотя уступила Лусия. — Я верю тебе, папа.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Гонсало и пригласил Асунсьон к себе в кабинет, сказав, что сестрам надо побыть наедине.

— Я понимаю, вы хотите поговорить со мной о делах, — облегчила его задачу Асунсьон. — А точнее — о завещании.

— К сожалению, дон Мануэль не оставил завещания, — развел руками Гонсало.

Асунсьон это удивило, но она сказала, что еще много лет назад они с братом составили договор, согласно которому в ее собственность отходила «Эсперанса», а все остальное принадлежало Мануэлю.

— У вас есть этот договор? — спросил Гонсало.

— Я не помню… Я не придавала этому значения…

— Боюсь, что он существовал только на словах, — заявил Гонсало. — Я двадцать лет вел все дела дона Мануэля, и мне ни разу не подвернулся этот договор.

— К чему вы клоните? — прямо спросила его Асунсьон.

— К тому, что все должно быть по закону. Я должен позаботиться о своей семье, о будущем моей дочери, а также о дочери Виктории.

— У меня тоже есть сын, — напомнила Асунсьон, — и я тоже должна позаботиться о нем и о себе,

— Тот, кого вы называете сыном, — всего лишь индеец без роду — племени. У него нет никаких прав на собственность Оласаблей!

— Катриэль — мой сын, — повторила Асунсьон. — И у него имеются такие же права на «Эсперансу», как и у меня!

— Вы можете оставаться при своем мнении, — холодно произнес Гонсало, — но я предупредил вас, что «Эсперанса» будет принадлежать тому, кто имеет на нее официальные права.

— Что ж, все дальнейшие переговоры вам теперь придется вести с моим адвокатом, доктором Ирибарне, — сказала Асунсьон, покидая кабинет Гонсало.

Затем простилась с племянницами, пригласив их в свой здешний дом.

— Я не была там уже много лет. Поеду приведу его в порядок. А потом — милости прошу ко мне с вашими замечательными дочками.

Разговор Марии с Викторией складывался очень непросто. Обеим трудно было преодолеть отчуждение, возникшее за годы разлуки. А, кроме того, Мария чувствовала, что сестра относится к ней с недоверием и, возможно, даже с неприязнью. Сама же Мария была несказанно рада возвращению сестры и всячески пыталась показать ей это.

— Твое возвращение — единственное светлое событие за последние годы, — честно призналась она Виктории. — С Гонсало я никогда не была счастлива, тебе это известно. Лусия выросла во всем похожей на отца. Между нами нет душевной близости… Отец всегда был грустным, угрюмым: его мучила вина перед тобой. И я всю жизнь казню себя за то, что не сумела тогда понять тебя…