– Дура! Шуток не понимаешь!
Она, смеясь, облизывала губы, вздыхала и, вновь обнимая его, заглядывала ему в глаза вызывающим взглядом.
Когда Вавила рассказал ей о Тиунове и его речах, Лодка, позёвывая, заметила:
– Вот и Коля-телеграфист так же говорит: быть поскорости бунту! Немцев тоже боится, а доктор – не верит!
– Смутьяны! – заворчал Вавила. – Бунтов захотели с жиру да со скуки!
Лодка равнодушно предложила:
– Хочешь – я Немцеву скажу про кривого?
– Что скажешь?
Заплетая косу и соблазнительно покачиваясь, Лодка ответила:
– Не знаю! Ты научи.
Подумав, Вавила скучным голосом молвил:
– Нет, не надо. Не касайся этого, – что тебе? Да и я ведь так только, с тобой говорю, а вообще – наплевать на всё!
Через минуту он, вздохнув, добавил:
– Может, кривой-то правду говорит насчёт мещанов. И про бунт тоже. Конечно, глупость это – бунты, – ну, а я бы всё-таки побунтовался, – эх!
– Уж ты у меня! – запела Лодка, обнимая его.
– Н-да-а, я бы показал себя! – разгораясь, восклицал Бурмистров.
Однажды, под вечер, три подруги гуляли в саду: Лодка с Розкой ходили по дорожкам между кустов одичавшей малины, а Паша, забравшись в кусты и собирая уцелевшие ягоды, громко грызла огурец.
Розка с жаром читала на память неприличные стихи. Лодка качалась, приятно облизывая губы, порою торопливо спрашивала:
– Как? Как?
И удивлялась:
– Вот так память у тебя!
– Он меня, как скворца, учит! – объясняла Розка. – Посадит на коленки, возьмёт за уши да прямо и в рот и в глаза и начитывает, и начитывает!
Вздохнув, Лодка задумчиво молвила:
– Докторам все тайности известны! Ах, и смелый он у тебя, – ничего не боится!
– Ничего! А то вот какие стишки ещё…
Снова раздался её торопливый говорок. Когда они проходили мимо Паши, рыжая девушка, сонно взглянув на них, проворчала:
– Эки пакостницы!
– А ты жри, знай! – отозвалась Розка на ходу, точно камнем кинула.
– Да-а, – вздрогнув, задумчиво протянула Лодка. – Какой смелый! И божию матерь и архангелов…
Над малинником гудели осы и пчёлы. В зелени вётел суматошно прыгали молодые воронята, а на верхних ветвях солидно уместились старые вороны и строго каркали, наблюдая жизнь детей. Из города доплывал безнадёжный зов колокола к вечерней службе, где-то озабоченно и мерно пыхтел пар, вырываясь из пароотводной трубки, на реке вальки шлёпали, и плакал ребёнок.
– Любишь, как укроп пахнет? – тихо спросила Лодка подругу, но та, не отвечая на вопрос, с гордостью рассказывала:
– Ему – всё одинаково, ничего он не боится! Ты слушай…
Оглядываясь, она тихонько начала:
– «Однажды бог, восстав от сна»… Смотри-ка, Симка за нами подглядывает!
Прищурив глаза, Лодка посмотрела.
– И правда! Вот, – тоже стишки умеет сочинять.
– Ну уж! – пренебрежительно мотнув головой, воскликнула Розка. – Юродивый-то!
– Пойдём к нему?
– Пойдём, посмеёмся! – согласилась Розка.
В проломе каменной стены сада стоял длинный Сима с удочками в руке и бездонным взглядом, упорно, прямо, не мигая, точно слепой на солнце, смотрел на девиц. Они шли к нему, слащаво улыбаясь, малина и бурьян цапали их платья, подруги, освобождаясь от цепких прикосновений, красиво покачивались то вправо, то влево, порою откидывали тело назад и тихонько взвизгивали обе.
– За рыбой? – ласково спросила Лодка.
Не шевелясь, Сима ответил:
– Да.
– Рано сегодня!
– Скоро начнётся самый клёв, – объяснил юноша, не сводя пустых глаз с лица девушки.
Розка, ущипнув подругу, спросила:
– Слышал стишки?
Сима утвердительно кивнул головой.
– Получше твоих-то, – задорно сказала чёрненькая девица.
– Нет, – негромко ответил Девушкин.
Это рассердило Розку.
– Скажите! – с досадой воскликнула она. – Какой ферт! Да ты совсем и не умеешь сочинять-то! Мя-мя-мя – только и всего у тебя!
– Я хочу, чтобы как молитва было, – тихо сказал Сима, обращаясь к Лодке.
Каждый раз, когда эта женщина видела юношу, наглый блеск её взгляда угасал, зрачки расширялись, темнели, изменяя свой серо-синий цвет, и становились неподвижны. В груди её разливался щекотный холодок, и она чаще облизывала губы, чувствуя во всём теле тревожную сухость. Сегодня она ощущала всё это с большей остротою, чем всегда.
«Некрасивый какой!» – заставила она себя подумать, пристально рассматривая желтоватое голодное лицо, измеряя сутулое тело с длинными, как плети, руками и неподвижными, точно из дерева, пальцами. Но взгляд её утопал в глазах Симы, уходя куда-то всё дальше в их светлую глубину; беспокойное тяготение заставляло её подвигаться вплоть к юноше, вызывая желание дотронуться до него.
Он не однажды говорил ей свои стихи, и, слушая его тихий и быстрый, размеренный говорок, она всегда чувствовала смущение, сходное с досадой, не знала, что сказать ему, и, вздыхая, молчала. Но каждый раз, помимо воли своей, спрашивала:
– Сочинил стихов?
– Да, – ответил Сима, наклоняя голову.
– Уйду я, ну вас к лешему! – воскликнула Розка, окидывая их насмешливым взглядом. – Ты, Глафира, поцеловала бы его разочек, да и пусть идёт…
Засмеявшись, она отошла в кусты, звонко напевая:
И я ль страдала, страданула,
С моста в речку сиганула…
– Ну, что же, скажи! – вздохнув, предложила Лодка.
Он поднял голову, благодарно улыбнулся ей, на щеках у него вспыхнули розовые пятна, пустые глаза налились какою-то влагою. Лодка отодвинулась от него.
Пресвятая богородица,
Мати господа всевышнего!
Обрати же взор твой ласковый
На несчастную судьбу детей!
Челюсть у него дрожала, говорил он тихо, невнятно. Стоял неподвижно и смотрел в лицо женщины исподлобья, взглядом робкого нищего. А она, сдвинув брови, отмечала меру стиха лёгкими кивками головы, её правая рука лежала на камнях стены, левая теребила пуговицу кофты.
В тёмных избах дети малые
Гибнут с холода и голода,
Их грызут болезни лютые,
Глазки деток гасит злая смерть!
Редко ласка отца-матери
Дитя малое порадует,
Их ласкают – только мертвеньких,
Любят – по пути на кладбище…
– Будет! – сказала Лодка, ещё дальше отступая от него.
Сима взглянул в лицо ей и уныло замолчал, ему показалось, что она сердится: щёки у неё побелели, глаза стали тёмно-синими, а губы крепко сжались. Сима стал виновато объяснять:
– Это я потому, что у Стрельцовых Лиза померла. Долго очень хворала, а мать всё на подёнщину ходит, – сердилась на неё, на Лизу: мешаешь, кричала. А умерла – так она третьи сутки плачет теперь, Марья-то Назаровна!
– Знаю я это! – почти с досадой, но негромко сказала женщина. – Хоронила я детей, – двое было…
Она оглянулась: розовый сумрак наполнял сад, между ветвями деревьев, бедно одетых осеннею листвою, сверкало багровое солнце.
– Идём со мной! – вдруг приказала она Симе; юноша положил удилища и покорно тронулся с места, неловко поднимая ноги. Она же шла быстро и, как бы прячась от кого-то, нагибалась к земле. Привела его в тёмный угол сада и там, указав на кучу мелкого хвороста, шепнула ему:
– Сядь!
И, когда он сел, обняла его за шею, тихо и торопливо спрашивая:
– Ведь ты любишь меня, любишь?
– Да, – ответил Сима, вздрогнув.
– Ну, и я тебя люблю! – быстро сказала она.
Он, испуганно взглянув в лицо ей, отодвинулся.
– Это – это уж неправда, – вы нарочно…
– Ах, господи! – тихонько воскликнула женщина. – Ей же богу! Вот – перекрестилась, видишь?
