Несбывшаяся весна - Арсеньева Елена

Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 93

Некоторые материалы, собранные Охтиным, могли разрушить судьбы людей, в которых ни он сам, ни Смольников не видели врагов. Власть, конечно, усмотрела бы врагов в ком угодно, однако, с их точки зрения, все обстояло иначе. Ну, скрыл человек, что отец его был купцом первой гильдии, ну, принял фамилию жены, чтобы спрятать концы в воду и элементарно выжить, не мешая выживать и другим, – что ж тут преступного? Охтин говорил Георгию, что их долг таким людям помогать, хранить их тайны, а не гнобить их. А вот те, кто пытался пробраться в «социалистический рай» по головам и трупам, забыв или скрыв свое происхождение ради карьеры, те, кто явно отрекался от своей родословной, презирал и предавал своих предков, – те не заслуживали снисхождения у Охтина. На таких он спокойно писал доносы, а в свершившейся расправе видел не дело рук человеческих, а произволение небес. Таким образом он добился довольно многого. Что и говорить, советское судопроизводство было ему отличным помощником, ибо оно, как ни корячилось, делая хорошую мину при плохой игре, все же вполне следовало неумирающему завету первого чекиста Дзержинского, рожденному еще в первые постреволюционные «года глухие»: «Для расстрела нам не нужно ни доказательств, ни допросов, ни подозрений. Мы находим нужным и расстреливаем, вот и все!»

Многие записи из тетрадок, которые вел Охтин, пригодились Смольникову в октябре 41-го, когда он задним числом «оформлял» покойного Григория Алексеевича Москвина своим секретным сотрудником. С лейтенантом Дудаком, который застрелил «агента Охотника» (так назвал Поляков Охтина, не удержавшись от искушения бросить высокомерный лингвистический вызов тем, против кого дядя Гриша в меру сил своих всю жизнь воевал), вступившегося за Ольгу Аксакову, не удалось расправиться так, как мечтал Поляков. Его просто-напросто перевели из управления на работу в область. Вся штука в том, что особую ценность агента Охотника доказать не удалось. Ведь Поляков мог обнародовать в качестве донесений только самые невинные материалы, собранные Москвиным – Охотником. Иначе мог возникнуть вопрос: а почему вы, товарищ Поляков, доселе держали их под спудом, не давали им ходу?

Все тщательно собранные сведения были, конечно, палкой о двух концах, и палка эта могла, при неосторожном обращении, очень чувствительно зашибить, а то и до смерти прибить самого Полякова.

На его счастье, в неразберихе начала войны удавались и не такие авантюры. Однако уже более полугода не касался Смольников тетрадок дяди Гриши – и недосуг было, и надобности не возникало. Но вот теперь такая надобность появилась.

Конечно, могло оказаться, что о Василии Васильевиче Коноплеве там не найдется ни слова. Могло оказаться, да, но все же – нашлось! Уже скоро Смольников читал строчки, написанные знакомым аккуратным почерком, с некоторым усилием продираясь сквозь «яти», «еры», «фиты» и «ижицы» (свои личные заметки Григорий Охтин всегда писал с соблюдением старой орфографии, от которой Смольников уже успел отвыкнуть). Читал – и огорчался, потому что Коноплев был по-настоящему хорошим человеком. «Не подлец!» – вынес исчерпывающий вердикт Охтин, упомянув его главный «грех» перед Советской властью: Коноплев скрыл, что женат на племяннице энского городского головы Сироткина, которая в первом браке была замужем за офицером царской армии, убитым еще в 16-м году. Почетное родство это, конечно, было теперь по-настоящему губительным для Коноплева и его семьи… «Не стоило, – с огорчением подумал Поляков, – ох не стоило Василию Васильевичу вмешиваться в опасные шпионские забавы! Тем паче – в военное время. То сидел-сидел, работал-работал, жил себе мирно, честно, никого не трогая, а тут вдруг… Неужели придется сдать Коноплева?» – размышлял Поляков. Как, каким образом могла найти к нему доступ фашистская разведка? Когда он был завербован? Этот человек совершенно не подходил на роль резидента, связного, агента. Конечно, личного мужества ему было не занимать: хватило же у него силы духа (и любви!) всю жизнь держаться за Марфу Никодимовну, по первому мужу Селезневу, в девичестве Сироткину! Это вам не «всесоюзный староста» Михаил Иванович Калинин, который спокойно и безропотно перенес арест своей Катерины Ивановны, которая нелицеприятно отозвалась о самом товарище Сталине. Слухами земля полнилась, и некоторые такие слухи, как ни странно, доходили до Полякова именно от Охтина.

– Ну что ж, – сказал тогда Григорий Алексеевич с жестоким, мстительным выражением, – не носила бы ты соболью шубу расстрелянной государыни императрицы, и, глядишь, миновала бы тебя чаша сия. И сын был бы жив… [8]

Катерина Ивановна Лорберг-Калинина взяла себе соболью шубу расстрелянной императрицы; супруга Молотова, желая сделать эффектный подарок жене американского посла, выписала из Гохрана венчальную корону Екатерины Второй; Клавдия Новгородцева, вдова Свердлова, набила три ящика комода и сундук драгоценными камнями. А Марфа Сироткина (Коноплева) жила тихо и скромно, таясь за спиной верного и любящего супруга. И хоть Поляков воленс-ноленс отлично усвоил еще один основополагающий завет – на сей раз Ленина, сказавшего однажды: «Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата… Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем», – ему сейчас стало худо при мысли, что придется разоблачить «обман всяких сказок о нравственности» Василия Коноплева и отдать его на расправу НКВД.

Но ведь Коноплев сотрудничал с фашистами, напоминал себе Поляков. Почему? Надеясь, что, явившись в Энск, немцы немедленно восстановят в правах Марфу Никодимовну и отдадут ей, как единственной наследнице, особнячок на улице Лядова, бывшей Большой Печерской, некогда принадлежавший городскому голове?

Чепуха какая. Что-то было здесь не так, что-то не так… Смольников – вот именно, не Егор Поляков, а Георгий Смольников – чуял это, как говорится, нутром. Особенно его ощущение «не того» усилилось, когда он нарочно съездил на Автозавод и посмотрел на Василия Васильевича Коноплева. Высокий, худой, вернее, сухощавый, с тонким, породистым лицом, он странным образом напомнил Полякову самого Охтина – хотя никакого сходства между весьма красивым, несмотря на годы, Коноплевым и невзрачным хромым Охтиным вообще не было. Другое дело, что оба жили, кажется, исповедуя один и тот же старинный офицерский девиз: «Богу – душу, жизнь – отечеству, сердце – женщине, честь – никому».

Женщину, которой было отдано сердце Коноплева, Полякову повидать не удалось, но она почему-то представлялась некоторым образом схожей с Александрой Константиновной Русановой, которая сейчас жила в лагере под Воркутой и работала там сестрой в медпункте. Об обстоятельствах жизни Александры Константиновны Аксаковой он знал доподлинно, потому что…

Впрочем, размышлять на эту тему Поляков не любил, воспоминания об Александре Аксаковой и ее жизни в лагере он от себя отгонял. Точно так же отогнал сейчас вообще дурацкую мысль о том, что в молодые годы Марфа Никодимовна была, видимо, невероятно хороша собой, коли уж Коноплев решился ради нее жить под вечным страхом смерти. Может быть, у нее были покатые плечи, гибкая талия, тонкие запястья нежных рук, тревожные светло-карие глаза и вьющиеся белокурые волосы, которые смешно, по-детски курчавились на висках?

Поляков пожал плечами и сказал себе, что думает не о том.

Он никак не мог решиться рассказать Храмову о звонке тети Паши. Не мог решиться – и выдать Коноплева!

«Что-то не то, не то!» Попросив соседку еще посидеть в приемном покое и никому не говорить о Коноплеве («В интересах дела!» – пробормотал он с таинственным выражением, многозначительно воздев указательный палец), Поляков решил подождать еще два дня. В случае чего он всегда мог бы сказать, что проверял Коноплева по своим собственным агентурным каналам.

По сути, так оно и было…

Однако случилось нечто, что продлило тайм-аут, взятый себе Поляковым.

Прибыл связной из Варшавы!