Сердечные струны - Пейсли Ребекка

— Как ты его увидел? Где…

— Солнечный луч блеснул на металлическом острие копья, так обнаружил себя и воин.

— Ты… попал в копье? — прошептала она, словно в молитве.

— А как бы ты себя чувствовала, окажись воин убитым?

— Что? Нет. Нет, конечно. Не пережила бы, если бы это случилось. Но ты…

— Целился в копье, зная, что воин приготовился метнуть его.

Невозможно постичь его равнодушия, — Боже милостивый, попасть в летящее копье с расстояния, по крайней мере, в сотню ярдов! Другой бы на его месте зачислил себя в герои, но не Роман, приученный применять выработанное в общении с природой искусство в случае острой необходимости, а когда отпадала в этом нужда, забывал, словно рубашку, отслужившую свой срок.

Восхищенная произошедшим, она обняла его, Роман тут же отстранился.

— Ложись в повозку.

Теодосия вздрогнула. Его голос напоминал звук, издаваемый колесами, когда те наезжают на кучу гравия, и поняла: возражать не следует. Едва опустившись на постель, сооруженную для нее в повозке, почувствовала несколько нервных толчков, и до нее дошло, что Роман снова заметил индейца.

— Оставайся здесь, — распорядился он. Пальцы, сжимающие ружье, побелели. Воин команчей, вышедшей из леса с маленьким свертком вруках, направлялся прямо к повозке.

Приближаясь к белому мужчине с заряженным ружьем, индеец демонстрировал то ли немыслимую храбрость, то ли глупость, а скорее всего отчаяние, думал Роман. Он напрягся, соображая, что предпринять для защиты Теодосии.

Наконец, пришелец остановился возле повозки, опустился на колени и медленно положил сверток на землю; не сводя черных глаз с вооруженного бледнолицего, стоящего перед ним, развернул его и поднялся.

Роман увидел младенца, лежащего среди тряпок.

— Что бы это значило? — пробормотал он, когда ребенок заплакал.

Растревоженная звуком детского плача и ругательством Романа, Теодосия поднялась. Стоящее перед ней существо привело ее в полное замешательство: без всякой одежды, кроме набедренной повязки из оленьей кожи, он смотрел прямо в ее глаза. Захваченная врасплох, девушка отвела глаза и взглянула на ребенка — малышу было примерно месяца четыре, и, слушая его плач, она испытала прилив жалости.

— Роман, — чуть слышно сказала она, — ребенок…

— Наверное, сын воина, — ответил Роман. — Мать, должно быть, умерла.

Преисполненная состраданием, Теодосия стала спускаться с повозки, держась за голову, но вдруг остановилась — воин заговорил.

— Маманте, — выкрикивал он, положив руку на грудь. — Маманте.

— Должно быть, его зовут Маманте, — решила Теодосия. Также положив руки на грудь, сообщила: — Я — Теодосия, а этот мужчина — Роман. Скажи же ему, кто мы.

— Ты только что сделала это, Теодосия. А теперь возвращайся в повозку.

Маманте указал на мустанга, впряженного в повозку.

— Ему нужна лошадь, — предположила Теодосия.

Маманте похлопал себя по животу, затем, присев на корточки, опустился перед ребенком.

— Он хочет съесть мою лошадь, — добавила Теодосия.

Роман подавил желание рассмеяться.

— Зачем ему есть твою лошадь, когда ее можно использовать по прямому назначению, а еду получить от нас. Последний раз прошу, возвращайся в повозку.

Роман не двигался, показывая, что не собирается помогать команчи. Теодосия поднялась на колени.

— Разве ты… не согласен дать ему все, в чем он нуждается?

Не придавая значения жалостливым ноткам ее голоса, Роман сосредоточенно разглядывал воина — темные синяки на груди и животе Маманте свидетельствовали о его поражениях: с висящими по бокам руками и опущенными плечами индеец представлял собой мужчину, лишенного силы и гордости.

Передав ружье Теодосии, ее телохранитель вытащил нож из ножен на бедре, приняв борцовскую стойку.

— Не собираешься же ты драться ножом с невооруженным человеком!

— Не вмешивайся, Теодосия.

Времени для дальнейших возражений уже не было: соперники отошли от ребенка, чтобы начать поединок.

Роман выбросил руку с кинжалом, едва не задев лица Маманте, ринулся вперед, ударил головой в живот индейца, заставив его согнуться; тот, не успев перевести дух и выпрямиться, снова оказался на земле от сильного удара ногой в бок; растянувшись на спине, сжимал горсть земли, закрыв глаза; прошло несколько долгих мгновений, прежде чем начал подниматься на ноги; тяжело дыша, принялся ругаться, словно пьяный, размахивая кулаками.

Теодосия ощутила приступ тошноты.

— Роман, прекрати это безумие! Ты же убьешь его!

Получив еще один удар кулаком в челюсть, Маманте закружился и опять упал. Снова поднявшись с земли, стоял, не двигаясь, согнув спину, низко свесив голову.

Словно не удовлетворившись своим явным превосходством и предоставляя противнику последнюю возможность, Роман двинулся к плачущему младенцу, — подойдя к нему, остановился, жестоко ухмыляясь.

Страх на какое-то мгновение прижал Маманте к земле; вдруг, собрав всю ярость, издав резкий воинственный клич, воин прыгнул вперед, оттолкнув бледнолицего от ребенка.

Удержавшись на ногах, Роман поднял кинжал прямо над головой противника, ожидая его реакции. Индеец молниеносно схватил и стиснул его запястье.

Добившись именно этой реакции, нападающий, делая вид, что боится потерять нож, ударил противника коленом в живот — оба мужчины упали, катаясь в пыли, продолжая отнимать друг у друга смертельное оружие.

Наконец, Роман медленно разжал пальцы.

Испустив еще один воинственный клич, Маманте овладел ножом. Оба поднялись, стояли, не шевелясь: сверкая черными глазами, воспрянувший духом индеец бросился на землю и перекувырнулся в сторону своего противника.

Когда он прокатился мимо, Роман напрягся, зная, что может случиться, но не сдвинулся, чтобы предотвратить удар, и в следующую секунду почувствовал резкую боль в бедре. Зажав ножевую рану, вовремя увернулся, сделав прыжок в сторону и отразив опасное нападение. Когда Маманте проносился мимо, техасец схватил воина за руку, отклонившись назад, ударил ногой в живот, упал на спину, перебросив его через голову.

Ослепленный воин и отец секунду смотрел на небо, прежде чем понял, что выронил нож.

«Возьми же кинжал, черт побери!» — молча приказывал Роман.

Маманте приподнялся с земли, опираясь на левую руку, протягивая правую к оружию, но снова упал, получив удар ногой; задыхаясь, свернулся в клубок и покатился прямо на кинжал, зажав его обеими руками, вскочил на ноги и медленно начал наступать.

Хорошо зная, что команчи дерутся насмерть, Роман, однако, не имел намерения продолжать поединок: изнеможение испытуемого было очевидным, и ему не хотелось, чтобы храбрый воин, потерявший так много сил, признал свое поражение.

Он бросился на Маманте, который среагировал, подпрыгнув в воздух, и обеими ногами ударил Романа в грудь; когда тот упал, воин встал на колени у его головы, схватил за волосы, приставил нож к горлу.

Роман лежал молча, не шевелясь, с обезумевшим выражением, которое иначе, как страх, истолковать было невозможно.

— Роман, — позвала Теодосия так слабо, что ее голос больше напоминал шепот. — Маманте. — Стоя в тени под большим дубом, она прижимала индейского мальчика к груди и умоляла мужчин перестать драться.

Они взглянули на нее разом и увидели ее слезы, сбегавшие по щекам и падавшие на ребенка.

Роман молча поздравил ее, осознавая, что девушка даже не представляла, насколько горькими и мучительными выглядели ее слезы и беспомощность, когда она баюкала ребенка, наблюдая такую жестокость; в то же время воина команчей глубоко тронула забота о его сыне.

— Пожалуйста, перестаньте, — пробормотала Теодосия. Бледная от ужаса, она поднесла ребенка к лицу и заплакала.

Маманте быстро встал. Глядя на поверженного, бросил нож вниз — он вонзился в землю у его левого уха. Роман не дрогнул, а лишь смотрел на воина: гордость, вспыхнувшая в глазах Маманте, убедила его, что не зря заставил команчи сражаться. Выдернув нож из земли, поднялся.