Выбор (СИ) - Гончарова Галина Дмитриевна

А вот на иноземщине, говорят, оно процветает. Дикие люди, что тут сказать? Одно слово — немцы! Немтыри! Даже по-человечески и то говорить не умеют! *

*- раньше немцами и называли всех иностранцев. От «немого». Говорить-то на нормальном русском языке они не умели, вот и прижилось. Прим. авт.

Вот уехал Рудольфус к своим, а Михайла постепенно к Федору в доверие вползать принялся, шаг за шагом, да уверенно. И боярин Ижорский то отметил.

Вот, на крыльце стоит, встречает, благоволение показывает.

Михайла улыбался мило, а про себя думал, что наступит еще время его. Он в этот двор на коне горячем въезжать будет, а боярин его у ворот встретит, коня под уздцы сам до крыльца проведет.

Всему свое время.

А сейчас стоит один боярин, не парадно одетый, но улыбается по-доброму, считает, что Михайле честь оказывает. Ну-ну…

Михайле и подыграть несложно.

Повод он конюху отдал, сам поклонился, чай, спина не переломится.

— Поздорову ли, Роман Феоктистович?

— Благодарствую, Михайла, хорошо все. Пойдем, с супругой тебя познакомлю, с дочкой. Откушаем, что Бог послал…

В горницу Михайла за боярином прошел, поклонился, как положено, улыбнулся, поздоровался.

Не понравились ему ни боярыня, ни боярышня.

Боярыня Валентина щуку напоминала. Такая же сухая, костистая, на такую и лечь-то поди, неприятно. О кости обдерешься. Волосы светлые, жидкие, ноги короткие, зад обвислый, грудь и на ощупь, поди, не найдешь, лицо раскрашено в три слоя, а только Михайлу таким не обманешь. Видит он, и где тряпок под сарафан напихали, и где брови несуществующие нарисовали одну жирнее другой, и глаза у боярыни неприятные, кстати. Светлые такие, чуточку навыкате. Щучьи глаза.

Ни любви в них, ни радости.

И дочь не лучше. Пошла б она в отца, хоть кости бы в разные стороны не торчали. А она вся в мать, только еще хуже, мать-то хоть улыбаться может, зубы у нее неплохие. А у дочери и того нет. Девке двадцать, а вот рту прореха. Фу.

Ее рядом с Устиньей и поставить-то позорно. Такая его солнышку и прислуживать не должна! А уж думать, что Михайла на такое позарится, да весь век примаком у Ижорских проживет? Вот еще не хватало ему! Три-четыре года тому назад мог бы. И то б задумался. А уж сейчас и вовсе фу.

Но вида Михайла не показал. И боярыне поклонился, и боярышне ручку поцеловал, как положено на лембергский манер, на одно колено встав, и комплименты говорил красивые, вгоняя несчастную чучелку в краску на впалых щеках.

Боярыня оценила.

И за обедом скудным Михайла себя показал хорошо. А после обеда боярыня с боярышней к себе ушли, а Михайла был боярином в особую горницу приглашен. За стол усажен.

Боярин по рюмкам наливку разлил вишневую, Михайле протянул.

— Отведаешь? Сам настаиваю, духовитая получается!

— Благодарствую, боярин.

Михайла и не такое выпить мог. Но наливочка хороша оказалась. Не слишком крепкая, терпкая, хорошо в голову ударяющая. Не было б у него привычки к трактирному зелью злому — начал бы языком молоть. А так опамятовал. Вовремя язык прикусил.

Долго боярин с мальчишкой рассусоливать не стал. Было б с кем! Не принимал он Михайлу всерьез, а зря. Михайла под прикрытием кубка горницу оглядывал, все подмечал.

Но боярин не о том думал.

— Я тебя, Михайла, не просто так пригласил. Как тебе моя дочь показалась?

— Я думал, боярышня уж давно замужем быть должна. Семья, приданое, опять же, да и боярышня собой недурна? — Михайла понимал, что сейчас ему начнут продавать «кота в мешке», но разговор решил затянуть чуточку.

— Верно все, — кивнул боярин. Поморщился. Понял, что рассказать придется — и как в воду прыгнул. — Вечно Гликерия не в тех влюбляется, то в скомороха какого, то в игрока, то в жулика. Да всерьез так увлекается, до слез, до крика, в монастырь отправлять приходилось, чтобы опамятовала. Вот и засиделась она в девках.

Михайла кивнул.

— Понимаю. Случается такое. Опыта у девиц нет, вот и поддаются на речи сладкие.

Боярин выдохнул.

Поддаются, да.

А когда в петлю девка лезет? Али ядом каким травится? А и такое бывало в его доме, чудом скрыть удалось. То-то и оно!

— Вот и хочу я ей мужа найти, чтобы успокоилась. Внучат на старости лет понянчить…

Михайла плечами пожал.

— Бог милостив, боярин. Красива Гликерия Романовна, многие рады будут ее руку получить.

— А ты?

— И я б не отказался, только вот не пара я ей. Денег у меня нет, земель тоже, а царевичев друг — чай, не царский.

Роман Феоктистович наливку одним глотком допил. На Михайлу посмотрел пристально.

— Когда на Лушке женишься, да счастливой ее сделаешь — и земельки вам отпишу, и людишек. До первого внука у нас поживете, а там и дом вам поставлю на Ладоге, и землицы дам, есть у меня удел хороший. Хочешь?

Михайла прищурился.

— Условия царские, боярин. Дурак откажется. А только неспроста ты щедрый такой.

Боярин и не сомневался, что вопросы будут. Не дурак же Михайла, то и хорошо.

— Правильно. Лушка и ревнива, и подозрительна, и все твое внимание займет, и скандалить будет. Так что сам думай, я же сразу на ответе не настаиваю, дочь счастливой видеть хочу. Кажется мне, ты ей подходишь. И Ижорским тоже подходишь. А я тебе со своей стороны тоже порадею, у царя словечко за тебя замолвлю.

В это Михайла и рядом не поверил. Замолвишь ты, как же, да тебе выгодно будет зятя на сворке держать! Дураку понятно! Но вслух парень про то не сказал.

— Я, боярин, обдумаю предложение твое. А сколько времени у меня есть?

— До конца отбора я тебе время дам. А к Красной горке и свадебку хорошо бы.

Михайла кивнул.

— Ты, боярин, предлагаешь многое, но и спрос за угощение твое хорош будет. Обдумать мне все надобно серьезно. Когда не потяну, ты первый меня в порошок сотрешь.

— И то верно. Давай еще наливочки выпьем, Михайла. Глядишь, и станешь ты мне зятем.

Роман Феоктистович и не обиделся даже. Напротив.

Когда б Михайла согласился, не раздумывая, боярин бы к нему хуже отнесся. Ты не овцу на ярмарке покупаешь, это жена, это на всю жизнь. Тут с большим разбором подойти надо. Предложение щедрое, а только и спрашивать с тебя будут втрое, все правильно. Дураки этого не понимают, да боярину дурака и не надобно, а Михайла, вот, понял. Умный он.

Пусть парень наливочку пьет и думает.

А парень и думал.

И о том, что кажись, в углу потайная панель есть. На ней лак потемнел, руками боярскими затертый.

И о том, что под столом сундук стоит. Такой, катучий, в виде бочонка.

Понятно, настоящие захоронки у боярина в другом месте, ну так и про них узнать можно, когда поспрашиваешь как дОлжно. Было б время и возможность.

Но ему и того, что просто так выложено хватить может.

Есть о чем задуматься? Есть…

Отбор закончится, Федор Устинью не отпустит добром, бежать им придется, ежели она предложение Михайлы примет. Деньги надобны будут, а где их столько взять, да побыстрее?

То-то же.

Боярин с удовольствием порадеет. А ежели нож к горлу приставить? Да допросить, как положено? Кое-что Михайла и сам умел, опосля ватаги. Помощника бы, а то и двух… но где ж их взять? Сивый, дурак такой, и сам бы подставился, и Михайлу на дно утянул. Не было в нем прозорливости, а только тупое желание хапнуть побольше и пожить получше, а как деньги на жизнь закончатся — заново хапнуть. Нет, Михайла не таков.

Ему тоже денег хочется, но когда получит он их… уедут они с Устей куда подальше, в Сиберь, там и дело себе найдут. Теми же мехами торговать можно, али с золотом связаться. Михайла неглуп, он справиться сможет и не с таким, только капиталец для начала надобен, а теперь и ясно, где его взять.

И Михайла с удовольствием отпил еще глоток наливочки.

Патриарх на кузину свою смотрел без всякого одобрения.

Хоть и дальняя, да родня они с Любавой, потому он и для нее старался. Сколько мог делал, а только и против своей совести не попрешь.