Искра жизни - Ремарк Эрих Мария

— И еще картофельное пюре, — добавил Мейергоф.

— Чушь какая, картофельное пюре! Пюре из каштанов и брусники.

— И все же картофельное пюре лучше. Каштаны! Это для итальянцев.

Лебенталь раздраженно уставился на Мейергофа.

— Послушай… Агасфер перебил его.

— Ну что вам дался заяц? Лично я всем зайцам предпочел бы гуся. Хорошего фаршированного гуся…

— С яблоками…

— Заткните свои глотки! — выкрикнул кто-то сзади. — Вы что, совсем что ли осатанели? От всех этих разговоров действительно можно рехнуться!

Сидя на корточках и наклонившись вперед, они разглядывали зайца сидящими в черепах глазами почти что мертвецов. Менее чем в сотне метров от них прыгал живой фантастический обед, содержавший несколько фунтов мяса, пушистый комочек, в котором некоторые видели спасение собственной жизни. Мейергоф ощущал это всеми своими кишками и костями; для него это животное становилось гарантией от рецидива.

— Хорошо, ладно, пусть будет пюре с каштанами, — кряхтел он. Во рту у него вдруг стало сухо и пыльно, как на угольном складе.

Заяц распрямился и принюхался. В этот момент его, видимо, увидел один из дремавших охранников СС.

— Эдгар! Дружище! Смотри, вон там длинноухий! — закричал он. — Стреляй!

Прогремело несколько выстрелов. Земля вздыбилась. Длинными прыжками заяц ускакал прочь.

— Вот видишь, — сказал Пятьсот девятый. — Это тебе не заключенных расстреливать в упор.

Лебенталь вздохнул и посмотрел зайцу вслед.

— Вы уверены, что сегодня вечером нам дадут хлеба? — спросил Мейергоф некоторое время спустя.

— Он умер?

— Да. Наконец-то. Он хотел, чтобы мы забрали новичка из его постели. У того был жар. Он боялся от него заразиться. На самом деле вышло наоборот. Под конец он снова скулил и ругался. Душеспасительные разговоры уже не действовали.

Пятьсот девятый кивнул.

— Теперь еще и умереть проблема. Раньше это было легко. Теперь труднее. Вот-вот будет развязка.

Бергер подсел к Пятьсот девятому. Это было после ужина. В Малом лагере выдали только пустой суп. Каждому по миске. Без хлеба.

— Что Хандке хотел от тебя? — спросил он. Пятьсот девятый раскрыл ладонь.

— Дал мне вот это. Чистый лист бумаги и ручку. Хочет, чтобы я переписал на него мои деньги в Швейцарии. Не половину. А целиком. Все пять тысяч франков.

— Ну и?

— За это он мне немного даст пожить. Он даже намекнул, я могу рассчитывать на что-то вроде протекции.

— Пока он не получит твою подпись.

— В общем, дает мне срок до завтрашнего вечера. Это уже нечто. Иногда сроки у нас бывали и покороче.

— Этого мало, Пятьсот девятый. Надо придумать что-нибудь другое.

Пятьсот девятый пожал плечами.

— Может, это еще сработает. Вероятно, он считает, что я ему нужен, чтобы заполучить деньги.

— А может, он думает совсем наоборот. Отделаться от тебя, чтобы не позволить тебе отменить финансовое распоряжение.

— Я не могу отменить, если бумага у него уже в руках.

— Он этого не знает. А ты, наверно, смог бы отменить. Ты же сделал это под нажимом.

Пятьсот девятый немного помолчал.

— Эфраим, — проговорил он тихо. — Мне этого не надо. У меня нет никаких денег в Швейцарии.

— Как это?

— У меня нет ни одного франка в Швейцарии. Бергер пристально посмотрел на Пятьсот девятого.

— Значит, ты все это придумал?

— Да.

Бергер протер воспаленные глаза. У него передернулись плечи.

— Что с тобой? — спросил Пятьсот девятый. — Ты плачешь?

— Нет. Я смеюсь. Полнейший идиотизм, но это действительно так.

— Пожалуйста, смейся. Нам здесь приходилось чертовски мало смеяться.

— Я смеюсь, потому что представил себе лицо Хандке, если бы он появился в Цюрихе. И как тебе пришла эта идея?

— Даже не знаю. Когда речь заходит о жизни и смерти, в голову лезет всякая всячина. Главное, что он это проглотил. До окончания войны он не сможет это даже проверить. Он вынужден все просто принимать на веру.

— Это верно. — Лицо Бергера снова посерьезнело. — Поэтому я ему не верю. На него вдруг может найти сумасшествие, и тогда он натворит Бог знает что. Нам надо быть ко всему готовыми. Лучше всего было бы тебе умереть.

— Умереть? А как? У нас нет лазарета. Как это можно реализовать? Здесь ведь у нас последний этап.

— Через самый последний. Через крематорий. Пятьсот девятый посмотрел на Бергера. Он увидел озабоченное увлажненное лицо, узкий череп. И ощутил прилив тепла.

— Ты думаешь, это возможно?

— Почему бы не попробовать.

Пятьсот девятый не стал спрашивать, как Бергер собирается попробовать.

— Мы еще об этом поговорим, — произнес он. — Пока у нас еще есть время. Сегодня я напишу на Хандке только две с половиной тысячи франков. Он возьмет эту записку и потребует остальное. Тем самым я выиграю несколько дней. Потом у меня еще есть двадцать марок от Розена.

— А когда и их не будет?

— До того, видимо, еще что-нибудь произойдет. Всегда нужно иметь в виду только ближайшую опасность. Одну в данный момент. Размышлять сначала об одной.

XV

Двести человек новых коммандос по уборке развалин вытянулись длинными рядами по улице. Их впервые направили на уборку развалин в самом городе: до сих пор использовали только для работ на разрушенных фабриках городских предместий.

Эсэсовцы заняли все ответвления от улиц и, кроме того, по всей левой стороне расставили целые подразделения охранников. Дело в том, что бомбы падали прежде всего на правую сторону; стены и крыши валились на мостовую, блокируя почти всякое движение.

У заключенных не было достаточного количества кирок и лопат; частично им приходилось работать голыми руками. Специально выделенные дежурные и мастера нервничали; они не знали, что им делать — избивать, подгонять или проявлять сдержанность. Гражданским лицам, правда, было запрещено выходить на улицу, но квартиросъемщиков из сохранившихся домов изгонять не разрешалось.

Левинский работал рядом с Вернером. Оба с несколькими политическими заключенными вызвались работать в коммандос по разборке завалов. Работать там было труднее, чем где-либо еще; зато целый день они не соприкасались с лагерными эсэсовцами; возвращаясь в лагерь под вечер с наступлением темноты, они при возникновении опасности незаметно растворялись в общей массе.

— Ты заметил, как называется эта улица? — тихо спросил Вернер.

— Да, — ухмыльнулся Левинский. Эта была улица Адольфа Гитлера. — Святое имя. Но даже оно не защитило от бомб.

Они оттащили в сторону балку. Их полосатые куртки со спины стали темными от пота. В условленном месте они встретились с Гольдштейном. Несмотря на слабое сердце, он попросился в коммандос. Левинский и Вернер не были против — он относился к числу рисковых узников. Его лицо было серым. Он принюхался.

— Здесь воняет. Трупами. Не свежими — где-то здесь наверняка есть старые трупы.

Теперь они складывали разбросанные камни около стены. Сзади них, на другой стороне улицы, имелась бакалейная лавка. От взрывной волны повылетели стекла, но в витринах уже снова появились рекламные плакаты и картонные коробки. Из-за них выглядывал человек с усами. Он был похож на тех, которые часто мелькали на демонстрациях 1933 года, участники которых несли щиты с требованием «Не покупайте у евреев!» Казалось, что голова обрубалась на уровне задней стенки витрины, совсем как на дешевых фотографиях на ярмарках, где желающие приставляли головы к нарисованной капитанской униформе. Этот человек возвышался над пустыми коробками и пропыленными рекламными надписями. Впечатление было такое, что он хорошо вписывался в это окружение.

В подворотне, которую пощадили бомбы, играли дети. Рядом с ними стояла женщина в красной блузке и смотрела на заключенных. Вдруг из подворотни выскочили несколько собак и кинулись через улицу в сторону заключенных. Они обнюхали их штаны и ботинки, а один из псов, виляя хвостом, прыгал около узника под номером 7105. Специальный дежурный, надзиравший за этим отрядом, не знал, что ему делать. Собака имела хозяина, она не была человеком; тем не менее казалось неподходящим ее дружеское отношение к заключенному, особенно в присутствии эсэсовцев. Узник № 7105 вообще оторопел. Он вел себя так, как требуется от заключенного: делал вид, что животного рядом с ним просто нет. Однако собака продолжала следовать за ним. Она как-то быстро почувствовала к нему расположение. № 7105 наклонился и заработал с повышенным рвением. Он был озабочен, выбежавшая собака могла означать его смерть.