Красное Зеркало. Легенда сумасшедшего - Ватутин Денис

— И как же ты выпутался? — спросила с живым интересом Ирина.

— Пришлось натравить на них другую шайку враждебного им клана. На Марсе почти у каждого есть кровный враг. Но страху я, конечно, натерпелся…

— Да, — сказала Ирина, — ты просто не то чтобы прав или не прав: ты оказал Марсу услугу, избавив колонистов от такого… от такой гадины…

— Знаешь, Ирина, сколько их тут таких гуляет? — сказал я, тяжело вздохнув. — Патронов не хватит.

— Одним меньше, — сказала Ирина с очаровательной нежной улыбкой, не очень подходившей к ее словам. В этом контрасте проглядывала некая зловещая сила, сила ее характера и ее ненависти ко всему неправильному, деструктивному и злому. Ко всему, что может предавать, лгать, разрушать и глумиться. — И вообще, — подытожила она, — хочется думать о хорошем и веселом… Ты не представляешь, как я перепугалась, когда тебя начали бить! Мне хотелось их всех… — Ирина сжала свои маленькие кулачки, но я не сомневался, что она могла бы многое сделать, дай ей волю. — А когда тебя повели в здание, я просто была в шоке, — продолжала она. — Я верила, что с тобой ничего не случится, но ты так мне подмигнул и улыбнулся печально, что я была готова душить всех голыми руками. Мне показалось, что я тебя больше не увижу, и от одной такой мысли я могла сойти с ума! Давай ты постараешься в следующий раз не ввязываться в такую драку так резко…

— Ира, у нас не было другого выхода, — начал я оправдываться.

— Я понимаю, Дэн, прости. — Она кивнула, и у нее опять съехал шлем на глаза. — Просто я не готова больше к потерям, понимаешь? Ты мне очень нужен… я… мне кажется, просто…

Я заметил, как в ее глазах блеснули слезы.

— Ира, — прервал я ее, — ты тоже… ты для меня…

Я опять потерял способность формулировать мысли красиво, что вообще всегда считалось моей сильной стороной.

— В общем… — Я достал сигарету и нервно закурил. — Я теперь всегда буду думать сперва о тебе, а потом обо всем остальном… Я постараюсь, обещаю…

— Дай мне тоже покурить, — всхлипнула она, — ты не представляешь, просто не представляешь, что я чувствовала, пока ты там отстреливался… а тут еще этот Йорген… выскочил из кактусов и потащил верблюда… так внезапно, я даже не сразу поняла, что происходит. Хотела его ногой пнуть…

У меня возникло одновременно два желания: заплакать и расхохотаться. Я погладил Ирину по плечу.

— Я тоже психовал, — сказал примирительно, — не увидел твоего дромадера с лестницы — думал, тебя взяли в заложники… хотел выскочить из дверей с автоматом, как заправский супермен, и начать массовый отстрел… Хорош бы я был…

Я заглянул в ее глаза: слезы продолжали катиться по ее щекам, а в глазах — словно пламя двух свечек от ветра колышется. Она посмотрела на меня — и вдруг мы оба рассмеялись, как два идиота, непонятно над чем и не ясно чему. Она взяла мою руку в свою ладонь.

— Научишь меня стрелять? — неожиданно спросила она, затянувшись сигаретой и в первый раз не закашлявшись.

— Зачем? — удивился я. — Да ты и так умеешь.

— Это ерунда все. — Она упрямо помотала головой. — Я в лесу чуть всех кактусом не задавила, и вообще — я умею стрелять только из пистолета и из бластера, а из автомата и кувыркаться там по-всякому, борьбы — не знаю.

— Ира… но зачем?

— Я поняла, что рядом с тобой надо все уметь и все знать. — Она нахмурилась. — И только посмей мне сказать, что это не женское дело…

— Обязательно научу! — тут же ответил я, поняв, что лучше сделать так, как она хочет.

Я снял с ноющего плеча автомат, вынул из седельного блока раздвижной походный столик и начал разбирать свой автомат, подробно поясняя Ирине, как он устроен и как функционирует. Она внимательно слушала и даже порывалась записывать, и только мой аргумент, что во время боя у нее не будет времени перечитать записи, остановил ее от этого.

Мы продолжали наш путь. Небо светлело. Между стволами колючих исполинов с приближением солнца пробуждалась жизнь дневная: начинали жужжать какие-то насекомые, чирикали первые птички — понятия не имею, как они зовутся и хорошо ли поют, но на Марсе такое в принципе услышишь не так часто, и я наслаждался. Где-то погавкивали церберы, а далеко-далеко, казалось, на самом крае земли, со стороны долины, в какой-то нереальной и жестокой стране тихим эхом слышались одинокие автоматные очереди и глухие удары взрывом: там погибали люди, и им казалось, что это правильно…

Все уже порядком подустали, и немудрено: мы спасались от глюка и зверья, приняли бой, были раненые, да вдобавок сделали почти двойной переход за одну ночь.

Солнце большим оранжевым шаром поднималось нам навстречу и слепило глаза. Датчики радиации принялись истерично трещать. Я приказал всем опустить нашлемные светофильтры. Лучше всех в группе выглядел Скорцес: беготню в лесу он пережил в отключке, легкие его укусы от так разрекламированных им же мышей-вампиров быстро прошли, а во время стрельбы на «Изумруде» он напоминал мне памятник, и, видно, он сам убедил себя в том, что любая пуля от него отскочит.

Меня лихорадило от раны, рука выше локтя почти ничего не чувствовала, и колотил легкий озноб. Я уже в красках представлял себе, как сейчас отдохнем у Сеньки на хуторе, где всегда хорошо и уютно, хотя постоянно половина хозяйства находится в стадии затяжного ремонта. То ему приспичит модернизировать кислородный регенератор — и тот перестает работать вовсе, то он придумает уникальную систему отопления — и разобранные трубы так и валяются по двору месяцами, потому что неотложных дел-то сейчас навалом. А один раз он решил построить на участке сарайчик для массовых просмотров видео, как кинотеатр, хотя абсолютно непонятно, кто будет покупать билеты туда, и даже бесплатно кто сможет забить десять его колченогих кресел хотя бы до половины. Он был марсианин, но в это никому не верилось: его оторванность от действительности и странная «нездешность» характера, и вообще наплевательское отношение к выживанию (хоть, как ни странно, он был специалист в этом вопросе), — все это делало его в некотором роде отшельником, обособленным образованием, некой кантовской «вещью в себе».

Мне он был любопытен, и общение с ним доставляло удовольствие, несмотря на его любовь к долгим и пространным рассуждениям на философские темы или манеру рассказывать какую-нибудь историю, происшедшую с ним, чуть не столетней давности, про которую на Марсе уже ходили легенды, слухи и сплетни.

«Мне тут один чудак рассказывал историю — вроде как про себя, а на самом деле это со мной было, — начинал он обычно, — но все он переврал, конечно… Он-то как рассказал…» — и дальше следовал подробный рассказ с искаженным содержанием, а затем не менее подробная история (с Сенькиными примечаниями и ремарками) о том, как было на самом деле. Зачастую обе истории отличались друг от друга такими мелочами, что слушать это становилось невыносимо, и люди засыпали. Я же, напротив, начинал горячо обсуждать детали, вступать с Сенькой в полемику и доказывать ему, что все было совсем не так, хотя меня там не было и я ничего не видел, но вот один чувак мне рассказывал…

Это могло продолжаться до бесконечности… За эту склонность к софистике Сенька меня и любил, потому что прагматичная марсианская публика просто не понимала Сеньку, как личность, в принципе и считала его с сильной чудинкой. А под выпивку и закуску мы могли разговаривать с ним сутки напролет, и нас это не угнетало, а, напротив, создавало ощущение некоего душевного комфорта.

Вот показался в перспективе дороги, освещаемой восходящим солнцем, поворот в сторону, уходящий между кактусами в направлении небольшого горбатого мостика из каких-то безумных дюралевых конструкций через неглубокий ров, утыканный острозаточенными арматуринами. Возле моста стоял железный столб, вкопанный в землю, на котором висел истлевший скелет какого-то отморозка, который Сенька подобрал во время одного из рейдов, чтобы повесить для устрашения (по характеру добрее этого человека было сложно представить, особенно на Марсе).