Звезда королевы - Арсеньева Елена

Дама в очаровательном платье с высоты крыльца не мигая смотрела на Машу своими агатовыми глазами. Все черты лица ее были правильны, даже красивы, но не милы: это была красота без обаяния и нежности — слишком много было суровости во взоре и улыбке, слишком много твердости в голосе, проговорившем:

— Добрый день, сударыня. Счастлива видеть вас в добром здравии!

Столь независимо держалась эта особа, что Маша даже решила, что это хозяйка дома, который барон лишь снимает… да, прошло какое-то время, прежде чем она поняла, что перед нею стоит Николь!

Вот это превращение… Да, немалый путь проделала вчерашняя субретка с той достопамятной санкт-петербургской ночи! Держится она совершенно как хозяйка… точнее, как экономка, осчастливленная особенным расположением хозяина. И это платье с его тщательно продуманной простотой… ужасный все-таки цвет beige, такой безжизненный! Кто это решил, что кареглазым непременно должны идти все оттенки коричневого? Beige еще больше огрубляет черты, если они и без того грубоваты… как у Николь!

Между тем пауза затягивалась. Маша вдруг осознала, что вид у нее не только растрепанный, а, наверное, слишком уж растерянный. Она ведь совсем забыла об обещании барона держать при себе Николь! Ну, со стороны Корфа это было слишком — вот так, лицом к лицу, вдруг свести их, выставить свою жену в таком неприглядном свете перед любовницей! Ну хорошо, он не может простить Маше обмана и расчетливости, однако она пыталась спасти свою честь, а Николь… Николь-то поступила как обыкновенная проститутка! Ее же в постель к барону силой никто не тащил, она продалась за немалую плату — такую, что, не сложись ее судьба столь выгодно, прожила бы и на собственные средства, коими обзавелась благодаря Машиной трагедии!

Маша с гневом обернулась к барону, уверенная, что увидит на его лице издевательскую ухмылку, довольство унижением жены, — и была немало поражена, встретив его равнодушный взгляд. Или его и впрямь мало интересовали обе эти женщины, с которыми он так или иначе оказался связан, или… или он ждет, как дальше развернутся события. Может быть, он предполагает, что они сейчас вцепятся друг дружке в волосы, начнут драку за счастье обладания этим сокровищем, имя коему — барон Корф?!

Машу затрясло от возмущения. Если она сейчас же не поставит Николь на место, то уже не сделает этого никогда!

— Николь? — звонко, равнодушно произнесла она, приподняв брови. — Не ожидала увидеть тебя вновь… ты, кажется, собиралась открыть шляпную мастерскую на те деньги, которые тебе заплатила в Санкт-Петербуре моя матушка?

А ведь верно!.. Очень кстати придумалась эта шляпная мастерская: субреточка-француженка не распространялась о своих планах, — но что еще могло прийти в ее убогую, жадную головку, кроме тряпок и шляпок?

Лицо Николь вспыхнуло, да и у Корфа вид стал менее замороженный. Можно пари держать, что он и слыхом не слыхал о деньгах, полученных Николь. Неужто он так наивен, что считал ее добровольной жертвою во всей этой истории?! Если так, ему полезно немного изменить свое мнение! Похоже, Машин супруг не так уж и умен, как ей казалось: учат его женщины, учат, а он снова и снова делает ошибки, доверяет им! Во всяком случае, можно не сомневаться, что этим двоим, барону и его метрессе, найдется о чем поговорить сегодня вечером… te?t-a?-te?te [104]! Ну а сейчас главное — не останавливаться.

— Ты чего-то ждешь, Николь? — тем же подчеркнуто нелюбезным тоном продолжала Маша, нарочно говоря по-русски. — Хочешь помочь мне переодеться? Очень жаль тебя огорчать, однако я бы желала и впредь пользоваться услугами только моей горничной… надеюсь, она уже здесь? — Маша обернулась к барону и чуть не подавилась от смеха, когда тот чуть заметно, неохотно кивнул: чудилось, кто-то силой пригнул ему голову! — Очень рада, ибо я к ней привыкла и отдавать себя в чужие, неумелые руки мне было бы просто противно. Небось, моя милая, ожидаючи меня, ты отвыкла от простой работы? — Маша устремила взор на белые, ухоженные ручки Николь, которые нервно стиснули платок. — Прежде тетенька тобою нахвалиться не могла: ты и мывала ее, и врачевала, и платья гладила, и белье латала при надобности… горшки носила с охотою…

Николь побелела, и Маша мысленно поздравила себя с новой победою. Она знала, что люди холопского звания полагают участь свою унижением и позором; позором же вдвойне будет публичное перечисление их черных обязанностей.

— И затруднять себя моей прическою у тебя не будет надобности — я привезла с собою отменного куафера, который при случае сгодится и вам, сударь, — кивнула она Корфу, указывая на Данилу, который стал поодаль, с откровенным изумлением взирая на свою разошедшуюся барышню. — Человек вольный, однако же место свое знает. Слова лишнего не скажет, воспитанья отменного!

Камушки в огород Николь летели шрапнелью, и, похоже, настал предел ее терпению: она шагнула вперед, явно намереваясь устроить свару и не сомневаясь, что будет поддержана бароном. Даже намека на такую возможность нельзя было допустить, а потому Маша нанесла решающий удар:

— Изволь отправиться за тетушкой моей — мне ее видеть надобно немедля… и вот еще что, друг мой, — она обернулась к мужу: — У нас в России супругу барона величают как ваше сиятельство… vofre excellence, — повторила она по-французски как бы в скобках, — надеюсь, здесь таковые же правила?

— О да, сударыня, — кивнул Корф, — а также говорят просто la baronne — баронесса, это тоже вполне допустимо.

Лицо его было по-прежнему непроницаемо, но в глазах что-то билось живое… то ли ярость, то ли смех?..

Маша начала подниматься по ступенькам. Николь стояла наверху, загораживая дверь, баронесса смела ее с места одной фразою:

— Потрудись довести мой титул до сведения прочей прислуги, Николь.

Корф опередил супругу, распахнул перед нею дверь… но она не была бы женщиной, если бы не выпустила в остолбенелую Николь еще одну — парфянскую [105]! — стрелу:

— И вот еще что… Горничным следует носить передники, ежели этого до сих пор не заведено. Такое платье, как у тебя, жаль будет испортить, милочка, хотя это и не твой цвет!

Странные звуки послышались рядом. Маша величаво повернула голову — Корф тщетно пытался откашляться, наверное, от дорожной пыли. Все-таки проехали в этот день немало!

Забавно, что, начавшись с платья Николь, тема одежды сделалась основной в первых днях и даже месяцах Машиной парижской жизни. Представлялось, что здешние дамы живут лишь для того, чтобы обогатить свой гардероб. Даже тетушка Евлалия Никандровна — все такая же сморщенная, набеленная, нарумяненная, напомаженная и надушенная; все с таким же безумным декольте и прической дюймов в сорок вышиной, — словом, ничуть не изменившаяся, разве что сменившая несусветные фижмы на столь же несусветный кринолин со смело изогнутым турнюром, — даже она изрекла, едва завидев Машу, не слова привета, не восторг по поводу ее спасения из лап похитителей, а суровый, не подлежащий обжалованию приговор:

— Да в таком туалете тебя из дому выпускать нельзя — люди со смеху помрут!

Маша обиженно поджала губы. Что ж, ее ли вина, что нет у нее модных платьев? Почти все вещи ее оказались разграблены, ничего найти не удалось, как ни искали посланные Корфом в замок люди. Следов-то разбойников там сыскать не могли, не то что каких-то тряпок! Не сказать, чтобы Маша мечтала еще раз повстречаться с Вайяном, однако до слез хотелось вернуть памятные мелочи, заботливо собранные ей матерью в дорогу. По счастью, сбереглась в тайнике, вместе с багажом Комаровского, шкатулка с фамильными строиловскими драгоценностями, а остального багажа осталось раз, два и обчелся. Больше всего жалко было сундука с новыми туалетами, справленными накануне путешествия. В том же сундуке лежали купленные близ Кенигсберга янтари — и они оказались украдены! Маша с печалью вспоминала набор бокалов — она хотела преподнести их мужу… да о чем, собственно, печалиться? Разве нужны ему ее подарки, коли она сама ему не нужна?..