Восемь белых ночей - Асиман Андре

– И? – Теперь она явно меня дразнила, и мне это нравилось.

– И мысль у меня такая: через год, когда мы снова придем к Гансу на вечеринку, мы придем как чужие люди?

– Ну, лично я у Ганса не чужая.

– Я не про вас с Гансом.

Она пихнула меня локтем.

– Я знаю, про что ты. Скорее всего, у нас позади будет несколько ссор, возможно, серьезных разногласий, мы будем дуться друг на друга – в этом я почти уверена, – возможно, бросать трубку и давать себе слово больше никогда не звонить – но не держать обид и мириться с удивительной легкостью, так что козлом, который все испортит, будешь ты, а не я.

– Испорчу? Испорчу что?

Наконец-то я ее подловил.

– Видишь, ты уже начал – портишь все, на сей раз тем, что лицемеришь.

Ее попробуй загони в угол.

– Ну, допустим, я козел? И что дальше?

– В смысле, согласна ли я терпеть, проявлять понимание, влезать в твою шкуру, испытывать твою боль, смотреть на мир твоими глазами, а не со своей непроморгавшейся эгоистической точки зрения?

Зачем эти околичности?

– Давай так: а что, если всё внезапно умрет или начнет умирать, а с этой смертью умрет и желание поддерживать это всё в живых, – как ты тогда поступишь?

Я почувствовал, что снова ее подловил, сам того не желая.

– О том, что оно умирает, я тебе сообщу, а по прочим поводам не шевельну и пальцем.

– То есть совершенно не исключено, что когда мы встретимся у Ганса через год – да что я говорю, на следующей неделе – и будем стоять вот на такусеньком расстоянии, то все равно останемся чужими?

Это прозвучало задиристо.

– Зачем ты так?

Внезапно вся наигранность ушла из ее голоса.

– Мы едим великолепный обед – что до меня, один из лучших за целый год, и вот, полюбуйся: разыгрываем партию в шахматы – хуже, чем в шахматы, потому что шахматные фигуры двигаются, а ты пытаешься заморозить нас на одном месте, точно две льдины, застывшие под мостом. Идиоты обходят все наши препятствия, отыскивают короткие пути. Один-два сердечных друга умудряются все испортить, в результате виноватой оказываюсь я. Продолжать или переключить канал?

– Прошу тебя, продолжай, не надо ничего переключать.

– Ты хочешь сказать – в отличие от тебя. – Короткий выпад, стремительный и легкий. Стремительная и легкая – такой она мне нравится. Я не стал парировать. – Смотри: я знаю, чего ты хочешь, и самое смешное, что я могу тебе это дать, но и тебя я тоже знаю: обещания тебе важнее, чем то, что я могу тебе дать, а обещания – не по моей части. Да и не по твоей, если на то пошло, – по крайней мере, не сейчас. Давай не будем себя обманывать: никакой это не розовый сад.

Ее откровенность меня ошеломила.

– Я это некстати? – спросила она.

– Кстати. Как всегда, попала в самую точку. Мне иногда обидно, что я не умею так формулировать.

– Хочешь знать почему?

– До смерти хочу.

– Все очень просто, Князь. Ты мне не доверяешь.

– Почему я тебе не доверяю? Скажи.

– Вы действительно хотите, чтобы я вам это сказала, господин Виндалу?

– Да.

– Потому что ты знаешь: я могу сделать тебе боль-но.

– Тебе это известно доподлинно? – Я пытался спасти лицо.

Она кивнула.

Почему и я не могу быть таким же?

Я потянулся и взял ее руку в свою, потом опустил голову, раскрыл ее ладонь, поцеловал. Как же мне нравилась эта рука – именно такая, какой я ее чувствовал, какой обонял. Она подходила к этой блузке, которая подходила к этому лицу, к этой женщине, которая всегда была мной, но никогда не хотела меня. Я почувствовал, как рука обмякла в моей: она позволяла до нее дотрагиваться, но сама ничего делать не собиралась.

– Почему? – спросил я.

Она пожала плечами, имея в виду: «А кто его знает».

– Я не думаю, что всегда поступаю правильно. Но когда я про это говорю, другие лишь пытаются опровергнуть мои слова, и чем дольше они пытаются их опровергнуть, тем сильнее мне хочется их оттолкнуть, а чем сильнее я их отталкиваю, тем более виноватой себя чувствую, тем становлюсь любезнее, тем сильнее им кажется, что я изменилась. Но это ненадолго. Заканчивается все тем, что я начинаю ненавидеть и их, и себя за те вещи, которым длиться бы не дольше нескольких часов. – Она призадумалась. – Или нескольких ночей. Мы с Инки могли остаться друзьями.

– До сего момента это – самое запутанное из твоих высказываний.

– В смысле, что, проявив к людям доброту, я тут же начинаю испытывать желание сделать им больно? А сделав больно, хочу проявить доброту?

– И то и другое. Не стану спрашивать, зачем ты мне это говоришь…

Она не дала мне закончить.

– Возможно, мой ад – потребность высказывать все, постоянно думая, не стоило ли промолчать, а твой, если не ошибаюсь, – в том, чтобы слушать, не зная, всерьез я или нет.

– Амфибалентность?

В ее взгляде появилось нечто похожее на признательность.

– Именно, амфибалентность. Давай скажу напрямую, а ты не перечь мне, ладно?

Как обычно. Я кивнул.

– Я сказала, что ты мне не доверяешь. Уверена, что у тебя есть к тому основания, не стану спрашивать какие. Однако я тебя знаю: ты никогда не спросишь, что мы вместе здесь делаем. Хотя рано или поздно придется.

– И когда настанет этот день?

Она поджала губы, вновь досадливо передернула плечами, промолчала.

Нет ответа.

– Третья Дверь? – уточнил я.

Она кивнула.

– Это и есть мой ад, – сказал я.

– Нечестно. И мой тоже.

Мне казалось, я понял. Однако она была права. Рано или поздно я вынужден буду ее спросить, что она имеет в виду. И этот день – меня вдруг озарило – уже настал, это прямо сейчас. А мне не хватает мужества задать вопрос.

– За счет заведения, – объявил один из официантов-мексиканцев, который вместе с другими официантами и поварами давно отобедал и убрал с их стола посуду. Он поставил на стол два квадратика чего-то вроде тирамису и две чашечки кофе.

– Не скажете, который час?

Мы оба остолбенели. Половина пятого.

Она сказала, ей нужно пройтись. Мне было нужно тоже. Выпив кофе, мы надели пальто, она завязала платок в обычный замысловатый узел, попрощалась со Светонио – он снова углубился в спортивную газету, – и мы вышли навстречу холодному закатному солнцу. Все в ней, да и во всем этом дне было совершенно необычным. Не платить за обед, помогать повару в его собственном ресторане, входить куда угодно и начинать там командовать – в дом, кухню, ресторан, жизнь, – все это порывами ветра пролетало через на первый взгляд обыденные дни. Это был не просто стиль Клары, но мир Клары, жизнь, которая казалась бескрайней, экстравагантной, праздничной до последнего дюйма и совсем не похожей на мою. И тем не менее вот они мы, два существа, которые, несмотря на все различия, вроде бы говорят на одном и том же языке, любят одни и те же вещи, ведут почти одинаковое существование. Как мы можем находиться в двух разных комнатах, тем более жить на расстоянии многих улиц и кварталов, когда предназначены к тому, чтобы делить один стул? Потом я подумал об Инки и мельком увидел его ад. Он тоже, видимо, считал, что они два одинаковых существа, и вот он теперь вынужден существовать с невыносимым доказательством того, что сходство, единство мыслей, ощущение неразделимости – всего лишь один из тех многочисленных экранов, которые одиночество проецирует на четыре стены нашей жизни.

Я сказал ей: вряд ли мы успеем сегодня в индийский ресторан.

– Почему? – спросила она.

Мы рассмеялись. Она прекрасно знала почему.

До 19:10 оставалось чуть более двух часов. Когда мы шли по Бродвею, она остановилась у лавки, торговавшей благовониями и амулетами, и спросила по-испански, на месте ли хозяйка. Девочка вряд ли старше четырнадцати сходила внутрь и кликнула мать – та вскоре появилась. «Вместе или врозь?» – спросила она. «Сами решайте», – ответила Клара гадалке. Женщина попросила меня дать ей ладонь, я это проделал неохотно – никогда в жизни ничего подобного не пробовал. Вряд ли это ощущение сильно отличалось от того, что испытываешь, входя в подозрительную студию татуажа или притон для курильщиков опиума, – несколько неприятное, а вдруг выйдешь другим человеком. Стоит попробовать, подумал я. Жирная женщина схватила мою левую ладонь одной рукой, а мизинцем другой начала указывать на вещи мне незаметные. У кого-то очень мне дорогого серьезные проблемы с ногами, нет, только с правой ногой. У брата – и несколько секунд спустя – нет, у кого-то из родителей. Серьезные проблемы с ногой, добавила она, подняв голову и глядя на меня в упор. Конец делу, поправилась она. Я отдернул руку, чтобы она ничего больше сказать не успела. Но линии у вас хорошие, добавила она, чтобы смягчить дурную новость. Попросила Кларину руку. Ведро полно, но ничего нигде не вижу. Это метафора? Потом она что-то прошептала Кларе на ухо. Клара вздернула плечи, выражая то ли равнодушие, то ли «без понятия». Мы вышли присмиревшими, расстроенными.