Собрание сочинений - Сандгрен Лидия

– А кто в топе из рекомендованных? Верхняя тройка?

Она задумалась.

– Я бы назвала Буковски, Кафку и Достоевского. А в шведском топе у нас Стиг Ларссон и монсеньор Лундель.

– Отличная компания.

– Разве нет? Речь ведь о романе, где спившийся почтальон отправляется к продажным женщинам. Прямой путь к женскому сердцу.

Мартин потрогал круглую подвеску, висевшую на золотой цепочке. Подвеска лежала строго в ложбинке. У Сесилии была потрясающая ложбинка.

– Я заметил, что часть французов ты читала по-французски, – сказал он.

– Я брала уроки, – ответила она, зевнув, – у пожилой француженки. – Она была дико строгой и ненавидела Аддис.

– А почему она не уезжала?

– Она была замужем за миссионером, который пытался спасти народ из Огадена.

Солнце поднялось выше, в комнате стало прохладнее. Окно было распахнуто. Сверху открывался вид на городские крыши, простирающиеся вплоть до портовых кранов Хисингена. Мартин расстегнул пуговицы на её рубашке и осмотрел все её родинки и родимые пятна. Лицо Сесилии было совсем рядом, глаза полуприкрыты. У неё тонкие запястья. И влажные волосы на затылке.

Потом она ушла в туалет. Он слышал, как в душе льётся вода. Когда она вернулась, волосы у неё были собраны в пучок, отчего черты лица стали более чёткими. У неё были широкие брови с изломом, как у актрис старого Голливуда.

– Мы можем позже сходить в «Прагу», – предложила она, залезая в кровать. После душа её кожа была прохладной и гладкой, как мрамор.

– Отличная идея. При условии, что твой желудок сможет удержать съеденное и ты не устроишь там шоу с рвотой.

Сесилия толкнула его локтем.

– Я видела там твоего приятеля, – сказала она, – того, нервного в очках. Он там часто появляется с шумной компанией художников.

– А, Густава?

– Да.

– Странно, что ты не видела там меня, – и, только произнеся это, Мартин понял, что с тех пор, как узнал, что она живёт неподалёку, уже не первый месяц не заходит в «Прагу».

– Кажется, мне уже лучше, – произнесла она, положив голову ему на плечо. – Ну, что ж, давай займёмся пробелами в моем образовании. Что ты можешь рассказать об этом Уильяме Уоллесе?

III

МАРТИН БЕРГ: Чаще всего с большими жизненными вопросами мы сначала сталкиваемся в литературе и только потом в реальности.

ЖУРНАЛИСТ: Какие вопросы вы сейчас имеете в виду?

МАРТИН БЕРГ: Смерть, например. И любовь. Особенно любовь. Есть безумцы, которые считают, что любовь должна быть простой. Что любить – это как плыть на надувном матрасе в бассейне, температура в котором равна температуре тела… Что, разумеется, нелепость. Истина в том, что любовь это нечто очень сложное. И человеку тут необходима всяческая помощь.

* * *

– Это глупо, – сказал Мартин.

Над ними простирались золотые арки крон Слоттскугена. Воздух был наполнен птичьим пением. Он поставил банку пива себе на живот. Рядом диссонирующим аккордом к псалму во славу прекрасного лета сидел Густав: в рваных джинсах и полосатом свитере, провисавшем на его худосочной грудной клетке. Густав, похоже, вёл ночной образ жизни, и под глазами у него залегли глубокие фиолетовые тени, хотя сегодня (Мартин это знал) Густав проспал двенадцать часов кряду и плотно поел (бифштекс в панировке с картофелем и луковым соусом в «Юллене Праг»).

– Что глупо? – переспросил Густав, и Мартин понял, что тот уловил только конец фразы.

– Что работа отнимает целую прорву времени.

– Вот, и я о том же. Безумие.

– Вечером вообще не остаётся сил. Только к воскресенью удаётся оклематься, но что толку – над тобой уже занесён топор понедельника. Говорят, к этому можно привыкнуть, но вот только когда же это наконец произойдёт?

– Привыкнуть можно, вопрос в том, к чему ты привыкаешь, – философски заметил Густав.

– Полагаю, к тому, что ты крепостной.

– All in all you’re just another brick in the wall ^[62]. Куда я дел фильтр?

В приступе экономии Густав перешёл на самокрутки. Он получил стипендию и, чтобы не спустить деньги на что-то другое, сразу купил холст и масло и был очень доволен собственной находчивостью. Деньги исчезали у него из карманов, как будто он в буквальном смысле ими сорил. Случалось, оплачивая счёт, он добродушно искал сотню, которая «точно где-то была». И никогда не стыдился, если не находил ничего, кроме монет, каких-то бумажек, чеков и спичечного коробка. Разумеется, он снова платил – выуживал мятую пятисотенную после того, как продал картину или получил денежный перевод от бабушки, и настаивал на десерте или коньяке к кофе. Для Густава деньги представляли собой нечто такое, что просто откуда-то появляется. Когда же они исчезают, приходится какое-то время довольствоваться самокрутками и дешёвым вином, но потом они обязательно заводятся снова.

Мартин же, вместо привычной работы на почтовом терминале, летом устроился почтальоном, это позволяло проводить больше времени с Сесилией. В первые недели после пробежек по лестницам с почтой и рекламными буклетами у него болело всё тело, и уже в девять он чувствовал смертельную усталость. Если сейчас немного подремать, к вечеру он будет пободрее, но он должен поговорить с Густавом о Сесилии. Мартин закрыл глаза.

– Именно «крепостной», – произнёс Густав, словно он, уже имея опыт рутинной работы, решил, что это не для него.

– Сизиф, надо думать, счастлив, – сказал Мартин.

– Что?

– Камю. Из «Мифа о Сизифе». Слушай, мы с Сесилией собираемся выпить вечером пива – давай с нами, а?

Густав ответил не сразу:

– Я планировал…

– Пойдём. Рано или поздно ты должен с ней познакомиться.

– Мы уже знакомы.

– Вы виделись три секунды.

– Она кажется приятной.

– Почему ты тогда не можешь просто выпить с нами пива?

– Хорошо, – вздохнул Густав. – Но только один бокал.

– С каких пор ты начал останавливаться на одном бокале?

– В общем, вы теперь вместе.

– Думаю, да. Ну, или не знаю.

– Ты не знаешь, вместе вы или нет?

Уже несколько недель они регулярно встречались. Чаше всего у неё, но иногда приходили в «коммуну» на Каптенсгатан. (Она заметила, что это не в прямом смысле «коммуна», а квартира, которую снимают два человека.) Они вели себя ровно так, как ведут себя те, кто «вместе». Медленно гуляли в Слоттскугене и кормили уток чёрствым багетом. Готовили еду, которую оба не очень любили (цыплёнка в апельсинах), одновременно слушая музыку и между делом выпивая всё вино, предназначавшееся к ужину. Часами лежали под цветущими вишнями возле Аннедальсеминариет, расстелив на земле плед. Ходили в кино. Искали старые пластинки. Катались на велосипедах до Сальтхольмена. Ездили за город на её разваливающемся старом «вольво».

Мало-помалу он все о ней узнал. Бо́льшую часть детства она провела в Аддис-Абебе, где её отец-врач руководил специализированной клиникой для женщин с осложнённым течением беременности. После возвращения в Швецию семейство Викнер пару лет проживало под Гётеборгом, а потом перебралось в Стокгольм. Сесилия, похоже, не имела ничего против географической дистанции, Мартину это тоже нравилось. Семью девушки он всегда воспринимал как неизбежное зло, приложение, с которым обязывал считаться социум. Но что хорошего в семье? Произвол семейных ограничений, правила, которых придерживаются не потому, что на это есть осмысленные причины, а просто потому что так надо, – всё это неразумно и ограничивает. На самом деле – Мартин думал об этом не раз, – на самом деле философия и семья – это два противоположных полюса. Семья – это коллектив, схема действия которого неясна, а мотивы иррациональны. Философия же, напротив, оплот разума, небесный корабль мысли, парящий над семейным месивом: философия a priori требует одиночества. Шопенгауэр не нуждался в семейных рождественских обедах. Ницше не было дела до воскресных стейков, за исключением, пожалуй, того времени, когда он общался с Рихардом Вагнером. Сартр так никогда и не женился. Витгенштейн жил в горах и по большей части отвергал все, что можно назвать семьёй.