«Всё было всё теребилось рукою…»
Всё было всё теребилось рукою
Где же теперь же милые вещи те
И почему они заменились другими
Можно всё перепутать в темноте
Речь идёт о новых жильцах
на моей на её квартире
Ручки дверные даже сменили они
Там где я вешал
Бессменно пальто своё четыре года
Там у них пальма серая вся замерла
Прийдя вчера это всё я обнаружил
Множество также мелких вещей иных
Я пытался кричать «Где у вас суп с тарелками
Там стояла кровать
И она на ней видела сны!»
Но куда там… мне сразу закрыли рот
И выгнали силою двух мужчин на лестницу
Ах! Они там едят свой негодный парующий суп!
У неё там стояла кровать!
Там наша кровать стояла!
«Красивый брат кирпичный дом…»
Красивый брат кирпичный дом
Стоял наднад глухим прудом
И не двигалась вода
его наверно никогда
Жил некий дед и был он стар
В костюме белом в ночь ходил
И каждодневно грустный внук
В поля горячие пошёл
Была старинная жена
интеллигентная она
и на скамейке всё сидела
и в книги длинные смотрела
Блестел средь ночи высший свет
И на террасе внук и дед
Сидели в креслах грандиозных
В беседах страшных и нервозных
Внизу сапожник проходил
Носивший имя Клара
И что-то в сумке приносил
И следовал за ними
Они вели его к пруду
Не говоря ни слова
И филин ухал не к добру
И время полвторого
Красивый брат кирпичный дом
Стоял над высохшим прудом
И не сдвигалася вода
его наверно никогда
«И всегда на большом пространстве…»
И всегда на большом пространстве
Осенью бегает солнце
Все кухни залиты светом
И всё в мире недолговечно
Утром постель твоя плачет
Она требует она умирает
Скорый дождь всех убивает
И любой шляпу надевает
Я помню как по дороге
Бегут собака и бумага
А их догоняет грустный
Аляповатый Антон Петрович
«Граммофон играет у Петровых…»
Граммофон играет у Петровых
Плачет и терзает он меня
Я сижу средь кресла на балконе
Свою юность хороня
Боже я бывал тут лет в шестнадцать
Танцевал… впервые полюбил
и опять сижу я у Петровых
Потеряв фактически себя
Милые коричневые стены
Библьотека ихнего прадеда
Тёмные ветвящиеся руки
Ихнего отца среди стола
Кончил бал. Вернулся. Сел. Заплакал
Вот и всё чем этот свет манил
Вот тебе Париж и город Ницца
Вот тебе и море и корабль
А Петровы понимают чутко
Это состояние моё
Отошли. Когда же стало жутко
Подошёл отец их закурил
Сёстры! Я привез в подарок
Лишь географическую карту
И одну засушенную птицу
и её размеры черезмерны
Длинно я сижу и едет в пальцах
Стиранная сотню раз обшивка
Вашего потомственного кресла
Впитывает тёмную слезу!
«Когда бренчат часы в тёплой комнате Зои…»
Когда бренчат часы в тёплой комнате Зои
И Зоя сидит на ковре гола весела
И пьёт в одиночестве шипящие настои
Из бокалов душистых цветного стекла
То часы бренчат то Зоя встаёт
и по тёплой комнате тянет тело
то и дело мелькает Зоин белый зад
и жирком заложённые ноги смело
И привлекательных две груди больших
Висят подобно козьим таким же предметам
Пухлое одеяло пунцовое сохраняет ещё
Очертания Зоиных нежных и круглых веток
Тут Зоино пастбище – Зоин лужок
Охрана его – толстые двери
Сиеминутная Зоина жизнь – поясок
Вдруг одела и в зеркало смеётся боками вертит
Направляется к туалетному очагу
Сидит и моча журча вытекает
Она же заглядывает туда
От проснувшейся страсти тихо вздыхает
Евгения
Последнюю слезу и ветвь и червь. кору и белую косынку
Движений долгий стон такой томительный
Увидел от Евгении вечерних чувств посылку
Такой изогнутый был стан и длительный!
Ворсистые листы под действием дождя запахли
Ещё садовый стол хранил кусочки влаги
А белые чулки так медленно меняли
И положение своё передо мной дрожали
Не мог коснуться чтоб не отойти
Её волнистые после дождя движения!
Она сама мне доставала грудь уже свою
Движеньем рабским боковым – Евгения!
И я стал рвать —
собака идиот
Чтобы добраться к ляжкам —
привлекали жировые отложения
…Весь в складках предо мной лежал живот…
и волосы там грубые росли – Евгения
Я взял руками толстую обвил
ещё чулка хранившую пожатие
я ляжку твою жирную – проклятие…
В бездонную траву легли мы мне роскошество
Я лазаю в тебе под ног твоих мостом
Под мышку нос сую и нюхаю супружество…
