Он был явно растерян, нервно перебирая и выкручивая свои длинные изящные пальцы. Мягкий свитер свободного покроя скрывал ссутуленные плечи, а волосы, так непривычно растрепанные, словно он только что проснулся, мягкими локонами спадали на лицо, скрывая темные круги под глазами. На секунду он замер, с надеждой вглядываясь в мое лицо, словно ожидая моей реакции, но, поскольку я продолжал молчать, горько усмехнувшись и глубоко разочарованно вздохнув, начал первым, медленно, с трудом подбирая нужные слова:
– Знаешь, Стэнли, я долго думал над твоими словами. Ведь ты был прав, абсолютно прав… во всем… Черт, это даже смешно! Я всю свою жизнь искал человека, который бы принял меня таким, какой я есть, принял целиком, со всеми моими странностями и недостатками. И я до сих пор все никак не могу понять, как Кристофер мог выбрать этого… такого тихого, ограниченного и посредственного парня…
– Вообще-то этот парень – мой брат!
– Не понимаю, ведь я намного красивее, у меня есть стиль, манеры, положение в обществе… а в сексе, я ведь никогда ни в чем ему не отказывал, я многое могу и умею, ты и сам это можешь подтвердить…
– Оливер, ты слышишь себя? Мало того, что ты пришел в мой дом и сейчас говоришь мне про другого мужчину, ты жалеешь не того, что потерял его, ты жалеешь о том, что он не выбрал именно тебя. На его месте мог оказаться кто угодно.
– Стэнли, милый, я думаю, что на сегодня уже достаточно… ой, прости, я думал, что ты уже закончил! – с улыбкой прошептал молодой невысокий омега с огненно-рыжими длинными волосами, почти скрывающими изящную шею и обнаженные глубоким вырезом угловатые ключицы, покрытые яркими кляксами веснушек, без тени смущения прильнув ко мне с нескромным поцелуем, и, с вызовом подмигнув в сторону Оливера, покинул мой дом. – С нетерпением буду ждать нашей следующей встречи! Au revoir!
Неловкость момента прервал нервный смех Оливера, неуклюже прикрывающего лицо дрожащими руками:
– Дурак, какой же я дурак! Действительно, глупо вышло… прости, я вовсе не хотел тебя беспокоить. Спасибо, что выслушал меня, я, пожалуй, пойду… – попятившись, он отвернулся, стараясь не смотреть мне в лицо, и быстро зашагал прочь.
– Оливер! – я окрикнул его, заставив остановиться. – Скажи, зачем ты сюда пришел? Неужели только для этого? Признайся хотя бы раз в жизни, чего ты хочешь на самом деле! Признайся не мне, признайся самому себе!
– Чего я хочу? Я хочу… хочу, чтобы ты называл меня, как и прежде, своим Олли… хочу, чтобы ты смотрел только на меня, рисовал только меня, восхищался только мною, любил только меня… – он так и не обернулся, обхватив голову руками, зарывшись длинными пальцами в спутанные волосы, с каждым словом повышая голос, практически переходя на крик. – Забудь о существовании других мужчин, скучай по мне, когда меня нет рядом, злись на меня, когда я делаю что-то не так, ревнуй меня, когда кто-то другой проявляет ко мне интерес, борись за меня, если я захочу уйти…
– Мой прекрасный глупый Олли! – Я медленно подошел и обнял его сзади, крепко прижимая к груди и нежно целуя в затылок.
– Черт, Стэнли, если это и есть любовь – я никогда не хочу больше никого любить!
***
В полумраке мастерской, освещенной лишь отблеском почти потухших свечей, на скомканных простынях мирно спал полностью изможденный, удовлетворенный после нескольких часов занятий любовью белокурый омега, впервые, по-детски свернувшись калачиком и сложив под голову руки, а за мольбертом творил художник, под плавными мазками легких почти невесомых движений кисти которого в глубине черного сердца, изображенного на картине, расцветало подобно цветку, наполняясь яркими разноцветными красками, зарождающееся пламя любви.
Оливер беззвучно подошел ко мне сзади, привычно прильнув обнаженным телом и склонив голову на мое плечо, обжигая кожу горячим дыханием.
– Прости, Олли, я уже почти закончил. Ложись, я скоро подойду.
– Стэнли, а почему ты отказался продать именно эту картину? Я слышал, что за нее предлагали очень высокую цену.
Сделав еще несколько завершающих мазков, я пристально осмотрел картину, удовлетворенно оценив результаты работы, и развернулся, глядя Оливеру прямо в глаза, казавшиеся в полумраке комнаты практически черными, в которых сейчас отражались тлеющий огонь угасающей свечи, почти завершенная картина, получившая новую жизнь, и я:
– Потому что твое сердце может принадлежать только мне!
