Огнедева - Дворецкая Елизавета Алексеевна

Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 98

Лодка ждала под невысоким обрывчиком, где за полосой песка шириной в пару шагов лежало несколько крупных валунов, серовато-розовых, гладко обточенных речной волной, и имелась прогалина в осоке. Рядом с ней стояла в воде другая, в которой устроилось семейство вуя Свеньши, брата Милорады: он сам с женой и детьми — Кологой, Туроберном, Добраном, Льдисой и Ведомкой.

— Что-то долго собираетесь! — Туроберн замахал руками. — Ранятины уплыли уже! Дотемна вас ждать, что ли?

Солнце садилось, бросая на широкую реку яркую пламенную дорожку. Но вечер в самом конце месяца березеня был светел, до темноты оставалось еще далеко.

— Ничего, успеем! — Дивляна улыбнулась двоюродному брату.

— Веляну не видали? — окликнул их сам вуй Свеньша.

— Матушка за ней пошла, все вместе явятся.

Спустившись к воде, девушки встали на крайний валун и с помощью старшего брата перебрались в лодку. Сложили корзины с приношениями: блинами, вареными яйцами, кашей и пирожками, на которые пошли драгоценные последние остатки прошлогоднего зерна.

— Что матушка-то не идет? — спросил Велем, помогая Дивляне сесть. — Вуй Ранята со своими уплыл уже.

— А вон и Аскол! — Льдиса из своей лодки показала вдоль по Волхову, где приближались в лодке Ивор и Аскол — сыновья вуйки Велерады.

На Родоницу, вторник недели Вешних Дедов, все потомки бабки Радуши собирались на родовое угорье — жальник возле заброшенной ныне Любши, лежащей в паре верст вниз по Волхову, на другом берегу. Дожидаясь родичей, вуй Свеньша, второй сын Радогневы, рассказывал о судьбе бабки своей внучке Ведоме. Ей, получившей имя в честь давно умершей спасительницы рода, зимой исполнилось семь лет и вскоре предстояло идти в Велешу — Велесово святилище, отвечать на вопросы жриц, чтобы получить свой первый родовой поясок. Остальные, хоть прекрасно обо всем этом знали, тоже слушали, глядя на клонящееся к краю небес багровое солнце, и огненная дорожка на воде вызывала в душе образы пламени над Любшей… над Ладогой… над Словенском… Та война, избавившая словен от власти варягов, была долгой и кровопролитной. Не только Любша, но и сама Ладога сгорела дотла. И теперь еще на пустырях между новыми дворами видны следы старых пожарищ, и в особые ночи можно услышать плач непогребенных, ненайденных, неупокоенных…

— И с древних пор так ведется, что деву из Любошичей сам Волхов-батюшка на служение себе избирает, — рассказывал вуй Свеньша, крепкий толковый мужик, умелый резчик по кости, всегда озабоченный делами многочисленной родни. — На ней благословение земли лежит, потому ее называют Девой Альдогой. Она Волхову служит, как прабабка Ведома служила, и бабка Радуша, и Милорада, ее дочь старшая. А если уж очень худое время, если разгневается на людей Волхов-батюшка и три дня подряд назад будет течь — значит, хочет, чтобы Дева Альдога к нему пришла. Сейчас это вон Ярушка, — он кивнул на Яромилу и улыбнулся им с Дивляной, — а как замуж выйдет, к другой сестре перейдет. Да ты-то не бойся, — он ласково погладил светловолосую головку с маленькой косичкой, еще без ленты, с простой тесемочкой, — это служение через дочерей передается, значит, из тех девушек будут выбирать, которые от Милорады, Велерады или Гневорады родились.

На родовой жальник надлежало попасть на закате, когда солнце уходит в Кощное. Ивор и Аскол подвели лодку к тем же камням; по тропе спускались наконец-то появившиеся Милорада с младшей дочерью, одиннадцатилетней Велеськой, ее сестра Велерада со своими дочерьми: тринадцатилетней Оловой и маленькой Синяшкой. От Синиберна, мужа бабки Радогневы, в род впервые попали имена варягов, за несколько поколений изменившиеся и приспособившиеся к словенскому языку, а вуйка Велерада сама вышла замуж за свея, поэтому четверо ее детей тоже получили варяжские имена. И хотя в имени Синяшки — Синелады сейчас уже никто не признал бы старинное северное имя Сигнехильд, его по старой памяти считали варяжским. В Ладоге, за полтора века сжившейся с варягами, таких имен было много. Здороваясь с парнем по имени Сокол, никто уже не думал о том, что его деда тут звали Сокольга, а прапрадеда, первым из рода обосновавшегося на Волхове, — Скъяльг. Сёльви превратился в Ольву, Хедин — в Единца, и все же имена предков возрождались в поколениях снова и снова, приобретая удивительное своеобразие в этом месте на грани миров.

Наконец все расселись, мужчины и взрослые парни взялись за весла, и вереницы лодок тронулись через реку. Небо оставалось светлым, но заходящее солнце бросало на воду пламенные отблески, и оттого казалось, что лодки идут не по волнам, а по огню.

— запела Милорада, когда лодки вышли ближе к середине реки. И женщины подхватили вслед за ней:

Река — всегда граница миров, граница живого и мертвого, своего и чужого. Дивляна пела вместе со всеми, чувствуя, как мурашки бегут по спине — словно сами призываемые предки уже касаются кожи своими невидимыми крыльями. Из года в год, с тех пор как ей исполнилось семь, она совершала этот путь, и каждый раз ее наполняло чувство, будто они не просто пересекают широкий Волхов, а уезжают из мира живых в то загадочное место на меже, которое можно посещать и живым, и мертвым. Так оно и есть: жальник принадлежит и той стороне, и этой. И все же с каждым гребком, делаемым могучими руками Велема, с каждым словом песни, которую она пела вслед за матерью, душой все сильнее овладевал священный трепет, чувство близости к иному миру.

Разноголосое пение неслось снизу и сверху по течению, словно пела сама река. Этим вечером по всему Волхову наблюдалось оживление: везде виднелись лодки, идущие в основном к Велеше, где располагались многочисленные родовые угорья ладожских обитателей. В лодках сидели мужчины, одетые в по-особому вышитые «поминальные» рубахи, женщины — в «печальных» поневах, темно-синих и без узоров, носимых год после смерти кого-то в семье и потом надеваемых в Дедовы дни. Женщины придерживали корзины и горшки с подношениями, в иных лодках лежали связанные черные барашки. Барашка в жертву вез и вуй Свеньша — в этом году была его очередь.

Высокий мыс возле устья Любши зеленым длинным горбом заметно вдавался в синюю гладь широкой реки. Выбираясь на берег по ту сторону Волхова, все притихли и оглядывались немного боязливо; дети, даже подросшие, жались поближе к родителям. Велеська держалась за руку матери, Витошка — за руку Велема. Витошка, кстати, мог бы и не ходить: его предков на Любшанском жальнике не было, но он нарочно увязался за родными, желая еще раз поглядеть на памятное место.

Городок располагался на мысу у впадения в Волхов речки Любши. Со стороны берега протянулся высокий вал из глины, возведенный на основе каменной кладки. Поверх вала раньше шли деревянные срубы — городни с заборолом, но они сгорели, когда дед Витонег во главе словенских дружин выбивал оттуда остатки воинства Люта Кровавого. Сгорели и все внутренние постройки, площадка заросла кустами. Столько горьких воспоминаний было с этим связано, что даже после изгнания руси наследники рода Любошичей не решились снова обосноваться в родовом городище — слишком много мертвых там осталось.

Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 98