Николай II в секретной переписке - Платонов Олег Анатольевич

Хорошо, что ты повидала Щербатова, постарайся теперь увидеть Поливанова и будь с ним откровенна. Ну, курьеру пора отправляться. Благослови тебя Бог, моя женушка, мое сокровище!

Горячо целую тебя и дорогих детей.

Неизменно твой муженек

Ники.

Передай ей мой привет.

Ц.С

20-го июня 1915 г.

Мой любимый, дорогой Ники,

Все мои мысли и нежная любовь с тобой. Слышу колокольный звон и жажду пойти и помолиться за тебя, но сердце мое опять расширено, так что должна оставаться дома. Погода опять чудная. Наш уголок на балконе так красив и уютен по вечерам с двумя лампами: мы разошлись после 11 час. Аня издали видела “Александрию”, “Дозорного”, “Разведчика” и “Работника” — было очень хорошо, масса публики, музыка, все выглядело прелестно. Странно и грустно в первый раз за 20 лет не быть там, но здесь больше работы, а ездить взад и вперед в Петергоф я не в силах. Здесь легче видеть людей и посылать за ними, когда они нужны. Так хотелось бы знать, что ты решил относительно Самарина — отказался ли ты него? Если да, то не торопись с назначением другого, а обсудим это спокойно вместе. Я старику все сказала и думаю, что он меня понял, хотя он, будучи очень верующим, все же очень мало знает церковные дела (Горем.). Аня получила из Тюмени от нашего Друга следующую телеграмму: “Встретили певцы, пели пасху, настоятель торжествовал, помните, что пасха, вдруг телеграмму получаю, что сына забирают, я сказал в сердце, неужели я Авраам, реки прошли, один сын и кормилец, надеюсь пущай он владычествует при мне, как при древних царях”. Любимый мой, что можно для него сделать? Кого это касается? Нельзя брать его единственного сына [294]. — Не может ли Воейков написать воинскому начальнику. — это, кажется, касается его, прикажи ему, прошу тебя.

Поезд с твоим фельдъегерем опоздал на 8 часов, так что получу твое письмо только в 7 часов. — Варнава [295] только что телеграфировал мне из Кургана след.: “Родная государыня, 14 числа, в день святителя Тихона чудотворца, ко время обхода кругом церкви в селе Барабинском, вдруг на небе появился крест, был виден всеми минут 15, а так как святая церковь поет “Крест царей держава, верных утверждение”, то и радую вас сим видением, верую, что Господь послал это видение знамение, дабы видимо утвердить верных своих любовью, молюсь за всех вас”. Дай Бог, чтобы эти было хорошим предзнаменованием, кресты не всегда бывают таковым.

Бенкендорф был у меня, у него хороший вид, только он еще немного слаб. — Он сказал, что Валя написал, будто бы ты возвращаешься 24-го. Неужели это правда? Какой радостью будет увидать тебя целым и невредимым! Благословляю и целую тебя с безграничной любовью. Твоя

Солнышко.

Ц.С. 21 июня 1915 г.

Мой милый,

Горячо благодарю за дорогое письмо, которое я получила вчера перед обедом. Бэби благодарит за огарок. — Я дала твоему человеку лишнюю свечку на дорогу. Посылаю тебе “cascara” [296]. Я так рада, что твоему прострелу лучше, у меня это постоянно бывает, большею частью от неправильного движения, и с левой стороны, так что сердцу от этого хуже. Сегодня мое сердце не расширено, но я все-таки лежу спокойно. — Костя (чтобы проститься) и Татьяна [297] придут к чаю, а затем дети пойдут к Ане играть. Бэби поехал в Ропшу на несколько часов — он наслаждается такими поездками. — Дивный воздух, чудный ветерок, и птички поют так весело. Завтра буду много думать о тебе, — надеюсь, что приятно проведешь время в нашем милом Беловеже. — Вчера вечером мы были у Ани, там были 2 Граббе,Nini,Emma, Аля, Кусов из Моск. драг.полка (б. Нижегород.) [298] — я видела его в первый раз, и нам было очень уютно, как будто мы были знакомы много лет, — я работала, лежа на диване, а он сидел совсем близко от меня и оживленно рассказывал. — Я хочу его позвать сюда как-нибудь, так приятно говорить о всех наших раненых друзьях.

Поздравляю тебя с полковым праздником твоих кирасир — маленький Вик поднес мне букет желтых роз от имени полка, — так трогательно. Передача мне моих складов от г-жи Сухомлиновой проходит благополучно и с тактом, к счастью. Мне не хотелось бы, чтобы она страдала при этом, так как она действительно принесла много пользы. Только что получила телеграмму от Романовского (не понимаю, почему он подписывается Г.М. Романов), что он 20-го покидает Гал. полк и получил назначение в штаб армии. Я думаю, что это мое последнее письмо к тебе, если никто не поедет к тебе навстречу. Какая будет радость, когда ты вернешься! Мой дорогой, женушка одинока и на сердце у нее тяжело — назначение С. меня расстраивает, так как он враг нашего Друга, а это худшее, что может случиться, особенно теперь.

Благословляю и целую тебя без конца и так люблю, люблю! Навсегда, мой дорогой Ники, твоя старая

Солнышко.

Ц.С. 22 июня 1915 г.

Мой родной, любимый,

Как ты доехал до Беловежа, и такая ли там чудесная погода, как здесь? Значит, ты отложил возвращение домой? Что же, ничего не поделаешь; только бы ты мог воспользоваться этим и повидать войска. Не можешь ли ты опять уехать, как будто в Беловеж, а на самом деле куда-нибудь в другом направлении, не сказав о том никому? Н. нечего об этом знать, а также моему врагу Джунк. [299]. Ах, дружок, он нечестный человек, он показал Дмитрию эту гадкую, грязную бумагу (против нашего Друга), Дмитрию, который рассказал про это Павлу и Але. — Это такой грех, и будто бы ты сказал, что тебе надоели эти грязные истории, и желаешь, чтобы Он был строго наказан [300].

Видишь, как он перевирает твои слова и приказания — клеветники должны быть наказаны, а не Он. В ставке хотят отделаться от Него (этому я верю), — ах, это все так омерзительно! — Всюду враги, ложь. Я давно знала, что Дж. ненавидит Гр. и что Преображ. [301] клика потому меня ненавидит, что чрез меня и Аню Он проникает к нам в дом.

Зимою Дж. показал эту бумагу Воейк., прося передать ее тебе, но тот отказался поступить так подло, за это он ненавидит Воейк. и спелся с Дрент. — Мне тяжело писать все это, но это горькая истина. — А теперь Самарин к ним присоединился ничего доброго из этого выйти не может.

Если мы дадим преследовать нашего Друга, то мы и наша страна пострадаем за это. — Год тому назад уже было покушение на Него, и Его уже достаточно оклеветали. — Как будто не могли призвать полицию немедленно и схватить Его на месте преступления — такой ужас! Поговори, прошу тебя, с Воейковым об этом, — я желаю, чтобы он знал о поведении Джунк. и о том, как он извращает смысл твоих слов. Воейков, который не глуп, может разузнать многое про это, не называя имен. — Не смеют об этом говорить! — Не знаю, как Щерб. будет действовать очевидно, тоже против нашего Друга, следовательно, и против нас. Дума не смеет касаться этого вопроса, когда она соберется; Ломан говорит, что они намерены это сделать, чтобы отделаться от Гр. и А. — Я так разбита, такие боли в сердце от всего этого! — Я больна от мысли, что опять закидают грязью человека, которого мы все уважаем, — это более чем ужасно [302].

Ах, мой дружок, когда же наконец ты ударишь кулаком по столу и прикрикнешь на Дж. и других, которые поступают неправильно? Никто тебя не боится, а они должны — они должны дрожать перед тобой, иначе все будут на нас наседать, — и теперь этому надо положить конец. Довольно, мой дорогой, не заставляй меня попусту тратить слова. Если Дж. с тобою, призови его к себе, скажи ему, что ты знаешь (не называя имен), что он показывал по городу эту бумагу и что ты ему приказываешь разорвать ее и не сметь говорить о Гр. так, как он это делает; он поступает, как изменник, а не как верноподданный, который должен защищать друга своего Государя, как это делается во всякой другой стране. О, мой мальчик, заставь всех дрожать перед тобой — любить тебя недостаточно, надо бояться тебя рассердить или не угодить тебе! Ты всегда слишком добр, и все этим пользуются. Это не может так продолжаться, дружок, поверь мне хоть раз, я говорю правду. Все, кто к тебе искренно привязан, жаждут того, чтобы ты стал более решительным и сильнее бы показывал свое недовольство; будь более строг — так продолжаться больше не может. Если бы твои министры тебя боялись, все шло бы лучше. — Старик Горем, тоже находит, что ты должен быть более уверенным в себе, говорить более энергично и строго, когда ты недоволен.