Второй выстрел - Беркли Энтони Кокс Френсис Айлс

Не знаю, что толкнуло меня вернуться и бросить последний взгляд на труп Эрика. Возможно, мне хотелось убедиться, что он выглядит естественно, если посмотреть на него с другой стороны. В любом случае, ото был неудачный поворот событий, поскольку в мой первоначальный план не входило, чтобы тело было обнаружено так рано. Я собирался просто оставить все как есть до тех пор, пока отсутствие Эрика не будет замечено и его не начнут искать; вот тогда кто-нибудь другой и должен был бы его обнаружить - только не я. Должен признаться, когда я столкнулся с Джоном в конце тропы, то на мгновение чуть было не потерял голову от неожиданности. Однако, к счастью, я почти сразу сумел взять себя в руки, и Джон принял мое нервное состояние за естественное последствие того шока, который любой испытал бы, обнаружив мертвеца. Но мне это стоило весьма неприятных минут, как сразу при встрече, так и потом.

Еще раз я чуть было не потерял контроль над собой два дня спустя. Нервы мои были на пределе, и в то утро при разговоре с инспектором я был на волосок от того, чтобы выдать себя. Телеграмма, которую я послал Шерингэму, стала самым очевидным проявлением паники, которую я испытывал.

И при всем этом в моих действиях прослеживалась логика. Я знал, что Шерингэм умен. Если кто-то и мог доказать, что не я произвел этот второй выстрел, так это был он. Однако я не считал сто настолько проницательным, чтобы он смог раскопать настоящую правду. То, что в конце концов он нашел для этой загадки такое необыкновенно изящное решение, которое так идеально удовлетворило его самого и вместе с тем оказалось настолько далеко от истины, оказалось поворотом, который я не мог предвидеть, но который от этого не потерял своей прелести.

А теперь я подошел к той роли, которую сыграла в этой истории Аморель.

К несчастью для нес, бедняжки, глаза ее не обманули. Когда я выстрелил в Эрика на полягте, целясь в красное пятно на его пальто - плод моего творческого вдохновения,- Аморель сразу догадалась, что стрелял я по-настоящему. И все последующее время она знала, что смотрит не на что иное, как на мертвое тело.

Даже теперь я поражаюсь, как она смогла держать себя в руках. Было, однако, одно соображение, которое помогло ей сохранить спокойствие. Одновременно с осознанием правды на нее снизошло убеждение, что я совершил это ради нее - если не полностью, то хотя бы отчасти, как прямое следствие того, что она мне наговорила утром. И практически в то же время у нее созрело решение разделить со мной моральную ответственность (как она ее понимала) и поддерживать меня, чего бы это не стоило. Вот уж, действительно, благородный порыв, требующего немалого мужества от девушки, которой не было тогда и двадцати четырех лет. Но, как она мне сама потом призналась, она пережила мучительные колебания, не зная, как ей лучше всего поступить.

В конце концов она поднялась на Вересковое поле и оставила там свою книгу на тот случай, если потребуется доказать, что она там была, затем незаметно пробралась назад, чтобы посмотреть, что я буду делать, и, если понадобится, прийти мне на помощь. Она наблюдала, как я перетаскивал тело и подчищал остальные следы за собой, но не показалась из своего укрытия, опасаясь, что ее присутствие может заставить меня потерять голову - скорее всего, так бы и случилось. Вместо этого, как она мне потом сказала, она была буквально потрясена тем хладнокровием, с которым я проделал все необходимое, и тут же поняла, что совершенно ошибалась в оценке моего характера, точно так же, как и я в свое время сделал то же открытие в отношении ее.

Аморель всегда с восхищением относилась к тому, что она называла самообладанием, и она призналась мне, что никогда в своей жизни, ни до, ни после тех четырех минут на поляне, она не была свидетелем более яркого проявления этого качества. Разумеется, ее интерес подогревался еще и дополнительной уверенностью, что я проделываю все это ради нее; как бы то ни было, она уверяет, что именно тогда и влюбилась в меня.

Аморель рассказала мне, что все это время знала правду, только после нашей свадьбы. Как она сама теперь признается с улыбкой, она боялась, что, открой она спой секрет раньше, я могу вбить себе в голову, будто она согласилась выйти за меня замуж, только чтобы защитить меня, с тем чтобы никто не мог заставить ее давать против меня свидетельские показания - и тогда я мог отказаться принять ее "жертву". Вот еще одни пример необыкновенного благородства этой удивительной девушки, пусть даже она и может попытаться шутливо отмахнуться от него, представив все так, будто она твердо решила поймать меня на удочку (ее собственные слова) и не хотела спугнуть рыбку, пока та еще некрепко сидела на крючке.

Точно так же и я до поры не знал, какие решительные шаги она предпринимала, чтобы мне помочь, хотя, конечно, у меня возникали такие подозрения, и иногда я не находил себе места, мучаясь вопросом, насколько много она может знать на самом деле. Помню, как в самом начале этого повествования я рассуждал (довольно бестолково) о том, как наблюдательный человек может с интересом проследить отчаянные попытки преступника фабриковать все новые ложные улики, чтобы сбить с толку следствие и отвести от себя растущие подозрения. В моем случае эти улики состряпал сообщник, о наличии которого я даже не подозревал.

Шерингэм на этом и попался. Он догадался - что делает ему честь - о том, что Аморель подслушивала наш разговор в кабинете Джона на второй день; однако ему так и не пришло в голову, что она подслушивала и в первый вечер тоже. Она слышала, как я высказывал свои опасения перед возможным обвинительным приговором на завтрашнем судебном заседании и умолял Шерингэма найти какой-нибудь факт в мою поддержку, чтобы предотвратить его. Поэтому на следующее утро она поднялась с рассветом и сама оставила следы за поворотом тропинки, действуя в соответствии с моим собственным предположением, которое я высказал Шерингэму в качестве одной из потенциальных возможностей этого дела. Можете себе представить, с каким удивлением я узнал, что такие следы в самом деле были найдены.

Ночью девушка приняла отчаянное решение: если дела пойдут плохо, сна придет мне на помощь на суде и расскажет свою историю, которую она, разумеется, сама сочинила и которая, как она думала, должна будет навсегда отвести от меня подозрение. Чтобы подкрепить свой рассказ, она изобрела инцидент с дикой розой, а когда она спустилась в лес, чтобы оставить там следы, она нашла дикую розу, которую сама сорвала и бросила в траве пару дней назад. Она хорошо понимала, что ее выдумка может перевести подозрения полиции с меня на пес, но в силу своей природной самоотверженности решила, что будет только справедливо, если она возьмет часть риска на себя. Даже здесь, в этой части повествования, предназначенной только для моих глаз, мне трудно достойно выразить свое преклонение перед таким неслыханным альтруизмом. Такое не передашь словами.

Думаю, больше мне нечего объяснять.

Если читатель, ознакомившись с моей основной рукописью, раскрыл для себя правду, то он мог обвинить меня (причем вполне заслуженно) в том, что я позволил Шерингэму остаться в заблуждении, будто это Эльза Верит и сделала выстрел, который убил ее возлюбленного. В самом деле, это тяжким грузом лежит на моей совести.

В момент нашего разговора я сохранил молчание, уступая безмолвному требованию Аморель, но потом, когда мы остались наедине в комнате, мы долго спорили о том, насколько все это несправедливо по отношению к мисс Верити. Мне, однако, не удалось убедить Аморель. Она утверждала, что Шерингэм, безусловно, оставит свое мнение при себе, а пока он будет это делать, Эльза Верит нисколько не пострадает, поэтому опасно было бы разубеждать его - даже не просто опасно, это было бы полным безумием. Я знал, что эти аргументы были не более чем софистикой, но в конце концов согласился. Я был женат всего лишь двадцать четыре часа, но уже успел понять, что порой муж поступит мудрее, если подчинит свои логические выводы умозрительным суждениям своей жены.