Удар прозаика был точен и прям. Кибиров несколько мгновений находился в состоянии «грогги» и вынужден был признать, что нет, он не хотел бы, чтобы эти стихи сейчас прочитали его дочери, но вот есть разные стихи для разных аудиторий и т. д. и т. п. А главное — свобода поэтического творчества, предоставленная Всевышним.
— Ну хорошо, а Всевышнему вы тоже эти стихи прочтёте? — не унимался Коняев.
Большинство дам с недовольством оглядывались на местного писателя, посмевшего прервать обряд эротического камлания. Словцов же ловил ситуацию, искренне удивляясь, что у этих женщин охранительный материнский инстинкт уступает половому или, в лучшем случае, банальному слепому преклонению перед именитым стихоблудом.
— Для Всевышнего у меня есть другие стихи, — уже раздраженно ответил гений. — В конце концов, если вам не нравится интимная лирика, которая, я полагаю, имеет право на существование, то могу почитать так любимые в нашей стране политические… Вот, к примеру…
Умом Россию не понять —
равно как Францию, Испанию,
Нигерию, Камбоджу, Данию,
Урарту, Карфаген, Британию,
Рим, Австро-Венгрию, Албанию —
у всех особенная стать.
В Россию можно только верить?
Нет, верить можно только в Бога.
Всё остальное — безнадёга.
Какой мерою ни мерить —
нам всё равно досталось много:
в России можно просто жить.
Царю с Отечеством служить.
Последние строчки Кибиров озвучивал откровенно ёрничая, вбивая их, как гвозди в гроб квасного патриотизма. Такая акцентуация напомнила середину девяностых, когда ноги об российский флаг вытирали под аплодисменты всего мира. После этого стихотворения Павел встал, ему стало скучно. Был какой-то момент, когда ему хотелось заслонить собой русскую поэзию, но дамочки снова с восторгом зааплодировали, а он посчитал неуместным вторгаться в это слепое обожание ни своими рифмами, ни своими рассуждениями. Вспомнилась вдруг другая, недавно прочитанная у Мизгулина, реминисценция Тютчева.
Пурги безверья не унять.
Нет ни желания, ни воли.
Умом Россию не понять,
А если нет ума — тем боле…
С этим и вышел. Следом за ним потянулся Николай Коняев, которого, судя по всему, обязала к присутствию на этом поэ…эротическом вечере выборная должность в писательской организации.
— А ещё недавно был Евтушенко, — сообщил он, — на юбилее у Шесталова. Этот хоть женщин любит, а тот — себя. Так выступал, что даже не вспомнил, к кому на юбилей приехал. Если Юван, дай Бог ему здоровья, доживёт до следующего, то сто раз подумает, кого ему приглашать…
— А я тут ещё у вас в книжные магазины ходил, — поделился Словцов.
— Ну и что?
— Ничего. Ни-че-го. Так что, что касается культуры, вы тоже впереди планеты всей.
— Не отстаём, — печально согласился Коняев.
— У вас же есть Суханов, Волковец, Мизгулин?.. Есть настоящая поэзия. Или по-прежнему считают, что всё лучшее делается в Москве? Если у вас читают такие стихи, — он кивнул за спину, — в таких залах, то где читать стихотворение Пети Суханова «Орден»?
Он думал, когда умирал,
что счастье не в славе и ордене,
что все в своей жизни отдал
за Сталина
и за Родину!..
Что нету такого врага,
которому Русь покорится!..
Но — шли за снегами снега,
и — чахли в снегах
небылицы.
И вот — через множество лет
могилою всгорбив планету —
он вспомнил, что Сталина нет
и понял, что Родины нету!..
Тогда он под шелест травы
и хлопья могильного неба
дополз
под землей до Москвы
и — орден свой съел
вместо хлеба!..
Или мизгулинскую «Кольчугу»?
Дрожит свечи неровной пламя
Душа скорбит. Светлеет грусть,
Когда я в опустевшем храме
О Родине своей молюсь.
Шумят неистовые битвы,
И с воем рать идет на рать,
А мне б слова своей молитвы
Кольчугой прочною связать…
Рассеян ум. Бессилен разум.
И только трудится душа,
Слова простые раз за разом
Нанизывая не спеша.
Чуть слышно шепчутся старушки
И гул эпох — издалека…
Ох, коротка моя кольчужка
Ох, как кольчужка коротка…
Разве что после просмотра фильма «Александр Невский», но и для него теперь нет залов…
Тут Павел заметил, что на него, читающего стихи на улице, смотрят настороженно, удивлённо, с улыбками, как на человека не в себе, и смутился. Коняев же, выбросив окурок выкуренной во время декламации сигареты, подытожил:
— Павел, этот пафос сейчас не в моде…
5
В середине апреля вдруг резкоконтинентально, а, может, и эхом глобальному потеплению ударили морозы. Да так, что город поплыл в белёсой дымке, мгновенно обледенев и запустив на полную мощность отопительные системы. Егорыч пояснил, что и в июне снег бывает. Яблоневый цвет вместе со снегом летит. Или в мае — зацветёт черемуха — жди заморозков. Всё-таки север в этом смысле не может быть цивилизованным. Его всеми трубами цивилизации не протопишь, не прокоптишь. И ещё не известно, чего здесь ждать в случае таяния льдов Антарктиды. Вполне возможно, в качестве компенсации здесь начнётся новый ледниковый период. Не зря же в вечной мерзлоте находят свежемороженых (хоть сейчас на стол!) мамонтов. Да и что будет, когда в целях энергетической безопасности холёной Европы из-под Югорской земли выкачают всё топливо? Останется изрубить на дрова весь лес и тихо лечь в ту самую вечную мерзлоту. Павел же в эти дни как раз думал о Европе, переворошив в библиотеке геолога все справочники и атласы. Он разумно не стремился на улицу, где на ходу можно было превратиться в сосульку, а только поглядывал на окна, покрытые узорчатой шубой морозных рисунков. Вспомнился почему-то Борхес, предлагавший прочитать письмена Бога на шкуре ягуара. Эх, не был он в приполярных широтах, иначе непременно бы начал читать замерзшие окна…
Неожиданно позвонила Вера, спросила как дела, долго говорила о чём-то неважном, незначительном, и Павел чувствовал, что ей хочется позвать его, но что-то ещё мешает, что-то, похожее на неприятное послевкусье, находится между ними, плывёт, как ядовитый туманчик, и торопить взаимное притяжение в этом случае и бессмысленно и даже опасно. Так и поговорили ни о чём, принимая данный разговор за рекогносцировку, и всё же намечая места предстоящего форсирования реки отчуждения. Вера спросила, помнит ли он о своей теории бессмысленности накопления, а он спросил в ответ: разумно ли ради любви терять голову? И, кажется, прекрасно поняли друг друга. Словцова после этого разговора так потянуло в дом Веры, что и возможность встретиться глаза в глаза с Лизой не испугала его. Бессмысленно валяясь на диванчике Егорыча, он, изнемогая, жмурился, наслаждаясь то наплывающей синевой Вериных глаз, то плавными линиями её тела, то слышался вдруг мягкий перелив её голоса, и сердце восторженно сжималось, готовое разорваться ради возможности быть с ней рядом. И не было в голове ни одной строчки, способной передать это космическое по своему размаху томление. Этиология этого состояния куда глубже, чем Евино «яблоко»…
