Серп языческой богини - Лесина Екатерина

Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 71

– Там совсем нечего есть, – пожаловалась она, оставшись в грязной заскорузлой рубашке, которая присохла к спине. Сквозь ткань проступал горбатый хребет и острые ребра. Лизаветины руки стали тонки, а локти – заострились.

– Совсем нечего… – она заплакала, не вздрагивая, но сотрясаясь всем телом. – И он умер… все умерли… смерть идет.

Маняша усадила ее за стол, налила мучной похлебки и почти силой заставила проглотить первую ложку.

– Я говорила, что война не имеет отношения… не знаю. Уже ничего не знаю! Это все настолько страшно, а тут… тут я была счастлива.

– Гришенька не пишет, – пожаловалась Лизавета. – Его забрали. Всех… я не хотела, чтобы меня… по анкете. У меня отец историк. Сказали – троцкист. А он никогда… древними греками увлекался. Какой троцкизм в трудах Платона? Но им виднее… мама за ним. Детский доктор.

Пациенты умирали… у всех умирали. Малярия. За что ее? За что всех?

Маняша не мешала. Она знала, что с людьми такое случается, когда все наболевшее, нагнившее внутри вдруг прорывает.

– Мне предложили написать, что отрекаюсь… я написала. Я ведь только-только жить начала. У меня планы. А они… злилась еще на них. Дура! Добрые люди подсказали, чтобы готовилась. Или уходила. Куда идти? Перед смертью жизнь вкуснее. Я и начала… с Гришкой. Что мне терять?

Она про другого Гришку говорит, про того, о ком Маняша знать не знает.

– А он хороший… сначала просто, чтобы не зря умирать. Потом привязалась. Прикипела душой. Оказывается, она не вся еще издохла. Ты извини, что мы тебя… не надо было. Но не хотела Грише вредить. У него анкета чистая. А меня бы вот-вот… и думала, что точно. Тут война.

Гришка. Гришенька. Это ложь все. Лизавета просто-напросто зла. Она голодала.

– Война многое меняет. Можно записаться в медсестры. У меня ведь мама врач… была… взяли. А Гриша на фронт. Добровольцем. Я ему говорила – не надо! К чему спешить?

Гришенька приносил цветы и говорил, что у Маняши глаза, как звезды. И еще стихи читал.

Обещал вернуться.

Свадьбу бы сыграли.

– А он пошел… за Родину. И я собиралась за ним. Не успела, – Лизавета погладила вздутый живот. – Заметно стало. Ты ведь поняла, да? Знала? Еще тогда?

Маняша кивнула. В ней боролись жалость к Лизавете и ненависть к ней же.

– Я не сказала ему… хотела, но не сказала. Он же добрый. Благородный. Дурак! Женился бы, и что потом? Пошел бы за мной… Я сама все решила. Осуждаешь?

Маняша отвернулась.

– Тебе обидно. Ты думала, что все взаправду. Любовь… я придумала. На меня злись. Глупый роман в стихах. Только ты в это и поверила!

– Лжешь!

– Зачем мне? Посмотри. Мне жить осталось два дня. – Лизавета отодвинула пустую миску. – Сегодня… завтра… скоро уже. И хорошо, что ты есть. Я не думала, что кто-то здесь будет. Ползла подыхать, как… собака. А тут ты. Исповедь примешь, хотя я и не верю в бога. Плевать! Ребенок мертвым родился. Девочка…

Ее голос изменился, сделавшись плаксивым, и Маняша подумала, что хорошо бы Лизавете помереть прямо сейчас. Справедливо!

Обида душила. Неужели все, что было, – ложь? И цветы, которые Гришенька приносил, пряча под полой куртки. Редкие прикосновения, словно случайные. Взгляды его, от которых у Маняши все цепенело. И разговоры про свадьбу, про Ленинград, в котором у Гришани имеется квартирка. Про маму его и университет…

– Я вот, – она проковыляла к лохмотьям, из которых вытащила бумажный квадрат. – Письма. Если вдруг Гриша вернется. Отдашь? Это не про нас… и про нас тоже. Хоть что-то пусть останется.

Плотная бумага, жесткая. И швырнуть бы в огонь, но Маняша спрятала письма на груди. Туда же отправился круглый Лизаветин медальон, который прежде носил Гришенька, приговаривая, что медальон – мамин. Отдал, значит. Лизавете отдал.

– Там все. И только вот думаю: что, если я была не права? Если бы все иначе… жили бы вместе. Вдвоем. Втроем. Счастливо… умерли бы в один день.

Умирать Лизавета не торопилась. Ночью ворочалась, стонала, звала Гришеньку, а наутро забылась тревожным сном. Маняша села рядом с кроватью, вглядываясь в некрасивое Лизаветино лицо.

А если выживет?

Она упрямая. И жилистая. Очуняет. Точно очуняет. И тогда как? Вдвоем тут? Война закончится. Гришенька вернется. К кому? Вот к ней, которая его приворожила, привязала и подбила на дурное?

Маняша не поняла, откудова взялся серп. Опомнилась лишь, занеся руку для удара. И Лизавета, как назло, проснулась, открыла свои черные, что озерная вода, очи.

Не испугалась. Улыбнулась.

А Маняша ударила.

Крови получилось много. Целый день убирать пришлось…

Вскоре немцы ушли из деревни, но Маняша не стала возвращаться. Да и куда, если мамка померла, а в хате сестра с семейством мужниным обосновалась? Где там Маняше место? Нет, никто не погонит, но никто и не рад будет. Лучше уж самой, как раньше.

А весной сорок пятого Гришенька вернулся. Маняша его и не узнала сперва, а узнав – разрыдалась. И он тоже плакал, не стыдясь слез, растирая красные глаза красными же кулаками. Кожа на руках обветрилась и потрескалась, а губы и вовсе покрывала сукровица. Но главное – живой!

– Мертвый. Для всех я – мертвый, – Гришенька повторял это, как повторяют молитву. – Пропал. Без вести. А то погонят… всех погнали, кто в плену. Я же не виноватый! Меня ранили!

И он дергал ворот грязной рубахи, показывая кривой шрам, похожий на сороконожку, что присосалась к задубевшей коже.

– Они ведь всех, всех… Лизонька говорила, что система слепа. Я не верил! И теперь сам попал.

Маняша кивала и подкладывала каши из растертого пшена.

– Я хотел ее найти… и найду. Отсижусь тут. Год, два, а потом, глядишь, и разберутся. Не могут же они всерьез! Таких, как я, тысячи! Сотни тысяч! Если бы ты только видела… нет, хорошо, что ты ничего не видела! А Лизонька жива. Я уверен!

– Нет.

Ей хотелось причинить ему боль, а еще – спасти, защитить и сделать все, как прежде.

– Она пришла сюда. Давно. Совсем больная. Голодала, – Маняша глядела в постаревшие глаза Гришеньки и говорила, лишая надежды. – Она тут умерла. В этом доме. Я ее похоронила.

– Отведешь?

Отвела и помогла собрать цветов, синих и белых, названия которых напрочь вылетели из головы. Маняша держала Гришеньку за руку и молилась вполне искренне, испрошая милости для себя, для него, для всего мира, если на то будет Его воля.

И в какой-то миг Маняше открылось ее будущее, спокойное и в чем-то уютное. Она поняла, что не уйдет с острова, как не позволит уйти Гришеньке.

Не любит?

Полюбит. Потом. Когда пройдет весна, и лето, и еще зима. Когда тоска сожмет сердце, а память поблекнет. Когда чужое имя – Лизонька, Лизавета – потеряется среди других имен.

Маняша умеет ждать.

Она не отдаст письма и будет счастлива наперекор всему. Она спрячет медальон и часы, которые вытащит из Гришенькиных вещей, на чердаке и поспешно родит Гришеньке дочерей. Она отправит их к родне, не желая делить эту, выстраданную любовь. Гришенька не будет перечить, лишь робко попросит назвать младшую Лизаветой. Маняша согласится, но после вдруг передумает. Имя-то дурное, лихое.

Лучше пусть Марией будет. Машей.

Как Богородица.

Она будет навещать дочерей, повинуясь инстинкту, особенно потом, после Гришенькиной смерти. И ведь неподходящий же момент выберет, подгадает на Маняшину отлучку, отправится на маяк и там помрет. Верный пес на чужой могиле.

Маняша, сдавшись, похоронит его рядом с Лизаветой. Она не почувствует ни горечи, ни обиды, ничего, как если бы сама ее душа вдруг окажется вымерзшей. Впрочем, неудобств данное обстоятельство Маняше не доставит.

Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 71