«Ха! „Не по-нашему“! — подумала Джоанна. — Видела бы ты, матушка, что тут вчера было написано! Решила бы, наверное, что у нас крыша поехала».
— Так что? — поинтересовалась она вслух. — Будем набирать труппу? Ну, комедиантов.
— Да где ж их возьмешь? — пригорюнилась царевна. — Куншта-то давеча выгнали по причине дурости и великой непристойности. Зело нахален был и политесу не знал.
— А своих, что ли, нет?
— Ой, да какие у нас комедианты? Баб полон двор. А мужеские роли на тиятре кому представлять? Кто не с Петенькой на войне, тот в науках занят, в Приказах. Не мужиков же маркизами да графами обряжать?!
— А почему бы не попробовать? — пожала плечами Джоанна. — Вон по дворцу сколько холопов — и чинны, и с виду ничего, и политесу, небось, насмотрелись тут у вас.
— И то! — обрадовалась Наталья. — А я еще Романова Никиту Ивановича, дядьку, позову. Он хоть и стар, а умен и образован. Да еще из купцов кого. Иди, свет мой, поспи! А я почитаю пиесу и актеров к вечеру соберу в комедияльном анбаре. Там и поговорим.
* * *
— Ну что, Степан, поклонишься ты, как должно, или тебе подмога нужна? — улыбнулась Наталья Алексеевна.
— Боюсь, это неизлечимо, — Ксави разглядывала кандидата в актеры, словно редкостный экспонат. — Тут поможет только цианистый калий!
Степан, наряженный в немецкий камзол, стоял взмокший и с тоской поглядывал на дверь — может, отпустят?
— Значит так, — вмешалась Джоанна, — если подвести итоги, то они получаются неутешительными. Первое: Анна с Марфой жеманятся натурально — это хорошо, но вот связать два слова и при этом вспомнить третье — уже выше их сил, а это плохо.
Пышнотелые Анна и Марфа — сестры Александра Меньшикова, смущенно зарделись и хихикнули в рукав.
— Второе, — неумолимо продолжала Джоанна. — Если кто-нибудь скажет, что Тихон держится на сцене лучше Степана, плюньте обманщику в ухо. И третье — у нас нет еще двух исполнителей мужских ролей. Так что неделя работы выброшена псу под хвост. Что имеют сказать присутствующие?
Анна и Марфа опять хихикнули. Степан украдкой оттянул ворот и еще раз оглянулся на дверь. Ксави постукивала носком туфельки по ковру и тихо напевала:
«Ах, позвольте мне пальцем
Ковыряться в носу,
Потому что лопатой
Я весь нос разнесу…»
Наталья Алексеевна внимательно оглядела всех и неожиданно улыбнулась:
— А я разумею, мы по-иному сделаем. Что, если Степан с Тихоном не Маскарилью [102] с Жодлеем [103] представлять будут, а господ их — Лагранжа и Дикразиня [104]. Там лицедейства немного — авось осилят. А холопов…
— Мы с Ксави сыграем! — блеснула глазами повеселевшая Джоанна. — Как ты смотришь, Ксав?
— По мне, так хоть все мужские роли давайте! — без ложной скромности заявила та. — Вот только кто будет Мадлон и Като?
— Может, я сгожусь? — лукаво улыбнулась царевна. — Как-нето уж представлю для публики.
— Прекрасно! — щелкнула пальцами Джоанна. — Като есть. А Мадлон? Может?.. — она обернулась в угол, где сидела Марта Скавронская.
— Я-а?! — опешила та. — Нет-нет, мне не суметь! — Марта махнула белой гладкой рукой и даже задвинулась подальше в угол.
— Да-а, пожалуй, — критически окинула ее взглядом Джоанна. — Вальяжна больно.
— Как-как? — заинтересовалась Наталья Алексеевна.
— Ну, осаниста, статна, авантажна, презентабельна, внушительна, есть на что поглядеть, — выдала на одном дыхании Джоанна, уже сосредоточенно раздумывая над чем-то другим.
— Ну, ты даешь, подруга! — Ксави с уважением взглянула на нее. — Не человек, а, прямо, словарь великорусского!
— Тебя попереводишь — вообще в Брокгауза и Ефрона [105] превратишься! — вскользь бросила Джоанна, чей острый взгляд уже выхватил из стайки сгрудившихся в дальнем углу дворовых девушек одно живое неглупое личико.
— Ты! — ее палец вонзился в пространство. — Да-да, вот ты! Ну-ка, поди сюда!
Девушка, неуверенно оглянувшись на товарок, вышла на середину комнаты под прицел прищуренных глаз Джоанны.
— Как зовут?
— Фроська! — не слишком пугаясь прокурорского прищура, плутовато улыбнулась та, и на щеках ее появились симпатичные ямочки.
Ксави дважды обошла вокруг Фроськи и вынесла приговор:
— Эти ямочки нам годятся.
— А ну-ка, Фрося, скажи нам: «Я страшно разборчива насчет туалета и люблю, чтобы все, что я ношу, вплоть до чулок, было от лучшей мастерицы».
Девушка, наскоро пересмеявшись в кулак, повторила:
— Я страшно разборчива насчет чулок и всё люблю от лучшей мастерицы. Ой! — она махнула рукой и залилась смехом. — Ой, не то, кажись!
— Что не то — пустяки, а вот как ты это говоришь… — Джоанна энергично взмахнула руками. — Ты же не про веники соседке рассказываешь. Ты же — фифа, кокетка, финтифлюшка эдакая! Ну, как тебе объяснить?..
Ее перебил спокойный мягкий голос царевны:
— Фрося, припомни — Катерина Алексеевна обсказывала Марье Алексеевне [106] про то, как она в ассамблею ходила. Ты ее славно представляла!
Фрося закрылась ладошками, и поглядывая из-под пальцев смеющимися карими глазами, приглушенным голосом протянула:
— Да-а, опять смеяться почнете, как допрежь…
— А как же, конечно! — Ксави подмигнула девушке. — Только учти, у меня все равно смешнее будет!
— Вот уж это вам не ведомо! — тут же забыла о смущении Фроська. — Я как сказывать зачинаю, то уж все смеются, ровно оглашенные.
— Вот как? Ну что ж, мадемуазель Фрося, тогда представь, что я — не я, — Мари задрала подбородок и с вывертом уперла руку в бок, — а маркиз Маскариль.
Ксави неожиданно изогнулась, словно ее позвоночник переломили не меньше, чем в двух местах, ленивым движением длинных пальцев взбила несуществующий парик и кокетливо произнесла:
— А вы знаете, что каждое перышко стоит луидор? Такая уж у меня привычка: набрасываюсь на самое лучшее! — и она оценивающе оглядела Фросю с головы до ног.
Фрося хихикнула, отряхнула сарафан, оглянулась на Наталью Алексеевну. Потом старательно похлопала ресницами, выставила вперед плечико и, манерно растягивая гласные, сказала:
— Я тоже ужасть как разборчива насчет туалета и люблю, чтоб все было от самых что ни на есть хороших мастериц.
Судя по тому, что своды палаты едва не рухнули от хохота, пародия была близка к оригиналу.
Глава 54
Театр начинается с вешалки.
Но всех не перевешаешь!
Проходя по Измайловскому дворцу в сопровождении верной Пелагеи, царева тетка Татьяна Михайловна остановилась и осуждающе покачала головой. Опять из светлицы иноземок слышен шум и смех. Уж неделя как нет покою. Вот опять взрыв хохота. Татьяна Михайловна, не выдержав, в сердцах распахнула двери. Ее колючий взор обежал собравшихся. Романов Никита Иванович, сродственник, вырядился, как шут гороховый — кафтан с кружевами да лентами, чулки бабьи. Девка дворовая в царевнином платье красном, праздничном, чумичка! А немки-то [107], Господи!
— Это что ж за непотребство такое, святые угодники?! — скрипучий голос Татьяны Михайловны заставил веселую компанию обернуться. — Эк, вырядились, срамницы заморские! Да разве девкам в портках мужеских щеголять пристало?!
— Не серчай, тетушка! — донесся из угла мягкий голос, и вперед вышла Наталья Алексеевна. — Не серчай, так для действа комедияльного надобно.
