Полубрат - Кристенсен Ларс Соби

Назавтра Фред не шевелится, и душка-доктор приходит снова. Шутить он больше не шутит. Он светит Фреду в глаза и меняет повязку. Потом тихо шепчется с мамой и выписывает рецепт. Такси ждёт меня внизу, потому что мама снова вызвала всех — и такси, и доктора, Болетта поторапливает меня. Когда я спускаюсь к такси, доктор по второму кругу светит Фреду в глаза и ощупывает его нос. Я велю шофёру проехаться вокруг кладбища всего два раза, я и так успеваю опоздать. На переменах я не выхожу из класса, на физре не переодеваюсь, но замечаю вокруг себя нетерпение, раздражение — то прорвётся смех, то мелькнёт искорка в глазах. Смерть отца — сколько она может продолжаться, сколько времени мне позволят пробыть безутешным сыном, в изоляции на карантине, чтобы другие не заразились от меня таким горем? Будем надеяться, до каникул удастся потянуть траур, а что будет после лета, никто не знает, может, школа сгорит, или Аслак с Хомяком и Пребеном утонут, или я наберу свои законные сантиметры. Солнце так жарит в окно, что я заливаюсь потом. Нестерпимо. Я встаю и иду к дверям. Шкелета как раз написала что-то на доске и теперь резко поворачивается ко мне. У нас урок, по-моему, географии. Она стучит мелом по доске, на что-то показывая, сыплется белая пыль, которая так и не долетает до пола. — Барнум, ты знаешь, что здесь написано? — Её закорючек не разобрать, они похожи на обломки букв. Я качаю головой. Шкелета подходит ближе, прячет мелок. — Этот язык, Барнум, называется урду. На нём говорят в далёкой стране под названием Пакистан. Ты должен знать это к следующему уроку. Возможно, будет контрольная. — Она улыбается. — Как ваше драгоценное здоровье? — спрашивает она. — Потихоньку, — отвечаю я шёпотом. Шкелета хлопает в ладоши, и её укутывает сухое, белое облако. — Это не вопрос к тебе, Барнум. А перевод того, что написано на доске. На урду. Как ваше драгоценное здоровье? — Я выскакиваю за дверь раньше, чем раздаётся смех. Но у ворот маячит парень, которого я никогда раньше не видел. Он одет в чёрное и расчёсывает волосы, глядясь в солнечный свет, как в зеркало. Я сворачиваю к другому выходу в расчёте вскочить на проходящий трамвай. Однако когда я добираюсь до этих ворот, парень уже там, но теперь их двое. Они совершенно одинаковые и вдвоём идут за мной по пятам к церкви. Я прибавляю шаг. Не отстают. Я припускаю бегом. Они нагоняют меня, и первое, что бросается в глаза, — одинаковые причёски и одинаково сбитые костяшки пальцев. — Ты брат Фреда? — спрашивает один, как две капли похожий на того, который не спросил. Я киваю. Пытаюсь вырваться, убежать за церковь, но они вцепились в меня. — Как он там? — Он жив, — говорю я. Они обмениваются быстрыми взглядами. — Скажи ему, пусть приходит в Стенспарк, — говорит первый. — Сегодня в десять. — Они отпускают меня и быстро сбегают вниз по горке. Я стою, пока они не скрываются из виду. Тут включается школьный звонок. До десяти ещё долго. Как ваше драгоценное здоровье? Домой меня не тянет. Завывает Монтгомери. Я крадучись пробираюсь по улицам. Педер уже стоит под нашим деревом. Завидев его, я припускаю бегом, я всегда так делаю от радости. — Что расскажу! — кричит Педер. — Чур я первый! — ору я, захлёбываясь. — На меня напали! — Напали?! Кто? — Мы садимся на траву под красным деревом и ждём, пока мимо прогрохочет трамвай и станет тихо. — Не знаю, — отвечаю я. — Те же, что избили моего брата. — Его избили? — Чуть не до смерти! А сегодня они хотят опять встретиться с ним. — Зачем ещё? — Может, извиниться решили, — говорю я. — Или снова отмутузить, — предполагает Педер. Я отдыхиваюсь. — Они караулили меня у школы. — Педер задумывается. — Тебя они тоже побили? — спрашивает он наконец. — Почти. Они меня не пускали, держали. Смотри! — Я задираю рукав и демонстрирую ему руку, за которую они меня держали. Педер всматривается. — Бляха-муха, — цедит он. — Я опускаю рукав. Педер придвигается ближе. — А старшого они за что побили, а? — На него у многих зуб, — шепчу я. — Когда он явился домой, он был похож на котлету. Под соусом. — Бляха-муха, — откликается Педер. — Нос сломан. — Даже? — А зубы впились в язык. Мне пришлось подковыривать их. — Ничего себе, — откликается Педер, и мы оба замолкаем. А потом я говорю: — Одно мне совсем непонятно. — Педер улыбается: — Что, например? — Как они сумели избить Фреда?! — Мы лежим на траве и пытаемся понять — как вообще кто-то смог побить Фреда? Если только они били толпой. Трава щекочет затылок. Небо плывёт в вышине, его едва видно сквозь шелестящую крону красного бука. — А у тебя что? — спрашиваю я. Педер садится. — Помнишь парня, которого мама рисовала, когда ты был у меня первый раз? — Немного, — отвечаю я. — Тот, что стоял посреди гостиной? — Он самый. Который торчал голяком посреди гостиной. — Разве мама не кончила его рисовать? — Педер грустно улыбается, скашивая лицо. — Никогда она не кончит, — роняет он и вдруг замолкает и откидывается на траву, как будто забыв, что собирался рассказывать. Я жду, не хочу его торопить. Но потом любопытство пересиливает. — И что с ним? — спрашиваю я. Педер перекатывается через бок и садится на меня верхом. Он тяжеленный. Но я не сталкиваю его. Теперь очередь Педера захлёбываться словами. — У него есть знакомый в клубе, где крутят фильмы, которые не идут в прокате! — Педер раскачивается на мне, я скоро задохнусь. — И?.. — шепчу я. — И?.. Он сказал, что может провести нас туда сегодня вечером! — Врёшь? — Честно! — На какой фильм? — Педер барабанит мне в грудь, как будто я обычный детский барабан. — Помнишь фото у Вивиан на стене? — Прекрати! — сиплю я. Но он не унимается. Барабанит и барабанит. Скоро под Педером вместо меня останется мокрое место. — Так ты помнишь её или не помнишь? — Да помню я! Но имя забыл. — Педер наклоняется к моему лицу, от него пахнет лакричной карамелькой, и язык весь чёрный. — Ло-рен Бэ-колл, — говорит он по слогам, медленно, не теряя ни буквы. — Лорен Бэколл. — Мы слышим смех совсем рядом и поворачиваем головы. Вивиан. Стоит поодаль, заливается. Педер поднимается сам, потом помогает встать мне, меня шатает. Мы счищаем с одежды траву. Я засовываю кулаки в карманы. Педер чавкает. Вивиан всё смеётся. Мы подходим к ней. Педер прокашливается и складывает руки на груди. — В кино пойдёшь? — спрашивает он. — Закрытый киноклуб, — вставляю я. — Пойдёшь?

До сеанса три часа, а идти домой никто из нас не хочет. Вместо этого мы спускаемся на площадь Соллипласс, заходим в автомат, наскребаем монетки, и сперва Педер звонит отцу и говорит, что пообедает у меня, а потом я звоню маме с сообщением, что пошёл обедать к Педеру, и она отвечает мне усталым затёртым голосом: — Передай поклон от меня, — говорит она. Я кладу трубку раньше, чем она спросит, откуда я звоню, и уступаю место Вивиан, но она и не думает никому звонить. Потом мы отправляемся в «Самсон» на Фрогнервейен, заказываем три чая, и у нас ещё остаётся на булочку с изюмом. Официантка вытирает руки о передник и долго меряет нас взглядом. — Так сколько булочек с изюмом? — переспрашивает она. — Одну, — повторяет Педер. Официантка достаёт блокнот и долго записывает заказ. — Булочка должна быть с изюмом? — Педер кивает. — Совершенно верно. Потому что изюм с булочкой мы не любим. — Официантка исчезает, а мы, чтоб не лопнуть от смеха, дышим, разинув рты. — На какой фильм мы идём? — интересуется Вивиан. Когда Педер перестаёт колыхаться от смеха, он ложится грудью на стол. — Названия не помню. Но с Лорен Бэколл. — Которая висит у тебя на стене, — быстро добавляю я. Вивиан мягко смотрит на меня: — Ты думаешь, я не знаю, чья фотография висит у меня на стене? — Ну… — мямлю я. Педер зовёт официантку. Похоже, она ушла домой поспать. Других клиентов нет. Возможно, нас заперли в «Самсоне» и теперь мы проведём здесь всю ночь, нюхая волглый запах венских плюшек и глазури, тающей под стеклом в витрине. — Барнума сегодня чуть не избили, — говорит Педер. Вивиан чему-то улыбается. — Правда? — Поцеплялись немного, и всё, — шепчу я. Педер подаётся вперёд. — А брата его избили почти до смерти. — Вивиан смотрит на меня ещё пристальнее, и я вдруг понимаю, что не хочу об этом говорить, Фред тут ни при чём. — Морду попортили, — бурчу я. Но тут наконец-то появляется официантка. Она положила булочку на огромное блюдо и торжественно поставила его в центр стола. — Пожалуйста, — говорит она. — Ваша булочка. — В предыдущей жизни и эта официантка наверняка была приятным человеком. — Сколько здесь изюмин? — уточняет Педер. — Изюмин? — Ну да. Сколько в вашей булочке изюмин? Я не могу платить, пока не буду знать точно. — Выколупывать изюм из булки начинаю я и успеваю добыть семь ягод до того, как нас выгоняют — думаю, мы единственные, кого когда-либо выгоняли из «Самсона» на Фрогнервейен, и мы бредём, качаясь от смеха, вдоль трамвайных путей, нас шатает от хохота, и я успеваю подумать торкнувшуюся в голове мысль: а этот смех — какой? Злорадный смех публики из отцова списка? Над кем мы смеёмся? Над официанткой? Конечно нет, мы хохочем над собой, это смех освободительный, неуёмный и настоящий, мы смеёмся надо всем, что с нами ещё будет, что произойдёт, мы садимся на скамейку за нашим деревом и делим изюмки, каждому достаётся по две, а седьмую получает Монтгомери, который идёт мимо с бутылкой в руке, как с красным букетом. — Ты мало на него похож, — вдруг говорит Вивиан. Она сидит между нами, мной и Педером. Я не совсем понимаю, о чём она. — На Монтгомери? — Педер издаёт какой-то петушиный вскрик, а Вивиан смеётся. — На брата твоего, конечно, голова ты соломенная. — А ты откуда знаешь? — шепчу я. Вивиан кладёт мне в рот изюминку. — Оттуда, что я видела Фреда на похоронах твоего отца, дурень. — А у меня одна мысль: она запомнила это, а я и думать забыл. Педер решительно поднимается на ноги. — И это твоё счастье, — говорит он. Я вытаращиваюсь на него. — Что «счастье»? — Педер тянет Вивиан за руки, помогая встать. — Это Барнум сегодня тормозит больше обычного или мы такие рассудком быстрые? — Барнум тормозит, — говорит Вивиан и подтягивает меня за руки, а Педер кладёт свою лапищу мне на плечо и медленно произносит: — Барнум, твоё счастье — что ты не похож на твоего брата. Радуйся.