Незаконнорожденная - Уэбб Кэтрин

– Прошу прощения, мэм, – проговорила она тихим голосом.

– Пожалуйста, дайте ваше полотенце, чтобы я могла вытереть руку. – И Рейчел протянула руку к полотенцу, висевшему у девушки на плече.

– Я бы выпил еще, – произнес Ричард, подставил свой бокал девушке и поднял на нее глаза. Он, видимо, тоже обратил внимание, что это не их прежняя подавальщица, но ничего не сказал. Лишь посмотрел на девушку предостерегающе, и на какой-то миг все трое застыли в молчании.

– Позвольте взять ваше полотенце, – снова сказала Рейчел.

– Прошу прощения, – повторила девушка.

Она со стуком поставила кувшин на стол, резко повернулась и вышла из комнаты.

– Ну и ну! Что, интересно, на нее нашло? – спросила Рейчел, но Ричард ей не ответил. Он взял бокал, собираясь выпить, увидел, что он пустой, и раздраженно поставил его перед собой.

– Сейди! – завопил он в открытую дверь.

Некоторое время спустя пришла Сейди и взяла в руки кувшин с вином. Рейчел поглядывала, не появится ли снова давешняя рыжеволосая девушка, но та не вернулась.

Когда они вошли в дом на Эббигейт-стрит, он был погружен во тьму. Ричард зажег единственную свечу, чтобы освещать им путь, пока они шли наверх по лестнице в спальню. У Рейчел не осталось никакого впечатления от ее нового дома, она лишь заметила, что на нижнем этаже был пронизывающий холод, деревянные ступени скрипели и что верхняя комната была просторная, хотя и с низким потолком. Кровать с пологом стояла в центре, белье было смято. Воздух казался затхлым, – похоже, окна здесь открывали редко. Да и простыни, судя по всему, давно не меняли. «Все это лишь от отсутствия женщины, которая за всем присмотрела бы», – попыталась уверить себя Рейчел. Ричард поставил свечу на ночной столик и встал напротив жены у изножья кровати. Легонько покачиваясь на ногах, он сплел свои и ее пальцы. В свете свечи его лицо казалось мягким, он улыбался. Улыбка на лице Рейчел была менее уверенной, и она теперь пожалела, что не выпила за ужином больше вина. Ей так хотелось как следует запомнить эту ночь, самую главную в ее жизни. Воспоминание о ней должно было надолго сохраниться в памяти у нее и у Ричарда, принадлежать только им двоим, но теперь, когда дошло до главного, она испугалась, не знала, что делать, и жалела, что чересчур трезвая и отдает себе отчет в происходящем. Ричард нежно ее поцеловал, раздвигая ей губы своими губами, и Рейчел стала ждать, не появится ли у нее какое-нибудь иное чувство, кроме желания с отвращением отпрянуть из-за неприятного запаха винного перегара и вкуса бараньего жира на его губах. «Мама тоже поначалу не любила отца. А тот был хорошим человеком». Поцелуи Ричарда стали настойчивее, и вскоре он принялся стаскивать с нее одежду.

– Рейчел, моя милая женушка, – бормотал он, целуя ее в шею.

Не уверенная в том, как следует себя вести, Рейчел подняла руки и стала вытаскивать шпильки из волос, как она обычно делала перед тем, как лечь спать. Шпильки упали на пол, когда Ричард повалил ее на кровать и сам лег сверху.

Ей бы хотелось иметь больше времени, чтобы привыкнуть к его телу. То, как сильно оно отличалось от ее собственного, смущало Рейчел – широкие плечи, немалый вес и гладкая кожа с веснушками, которые она могла разглядеть при свете свечи. Его торс казался таким твердым, таким теплым. Она потрогала его бицепсы и вообразила себе находящиеся под ними кости – такие же прочные и гладкие, как ручки кресла из черного дерева. Вес мужа давил на грудь, и ей было трудно дышать. Хотелось бы увидеть то, что у него между ног, чтобы знать, как эта штука себя ведет, потрогать пальцами прежде, чем та коснется ее лона, но такая возможность не представилась. Тяжело дыша и бормоча бессвязные нежности, Ричард грубо вошел в нее, не вспоминая о правилах галантности. Двигаясь взад и вперед, он застонал, и Рейчел крепко сжала его плечи, сильно зажмурившись от боли и ощущения странности всего происходящего. «Он мой муж. Это нормально». В конце концов чувства, которые она испытывала, стали всего-навсего неприятными, и она попыталась найти успокоение в мысли, что теперь ее долг выполнен и еще один важный этап пройден. Супружеский договор скреплен печатью, и ничего уже не поправишь. «Теперь я ему принадлежу», – мысленно проговорила она и только сейчас задумалась над тем, какую странную и ограниченную свободу дает женщине брак.

1803

На другой день, когда солнце поднялось уже достаточно высоко, Пташку накормили завтраком из подслащенной медом овсянки с молоком. Она ела, пока живот не надулся, как барабан. Через окно лился тусклый, холодный свет. Скворцы, ночевавшие в ветвях каштана, улетели, а по двору расхаживали белые крапчатые курицы, выискивая зернышки. Завтракали на кухне, сидя за тщательно отдраенным щербатым дубовым столом, на скамьях, покачивающихся на неровном полу. В очаге полыхал только что разведенный огонь. На Элис было синее платье с широким кружевным воротником, слегка потрепанное на манжетах, но все равно самое красивое из всех, которые Пташке когда-либо доводилось видеть. На женщине постарше, которую звали Бриджит, было коричневое шерстяное платье и передник. Пташке никак не удавалось понять, в каких отношениях приютившие ее женщины. Иногда казалось, что это молодая хозяйка и пожилая служанка, но, когда они начинали говорить, это ощущение пропадало.

– Сколько тебе лет, Пташка? – спросила Элис.

Пташка уставилась на нее широко раскрытыми глазами. Она понятия не имела, сколько ей лет.

– Она не знает. Откуда ей знать? Там, откуда пришла эта девчонка, день рождения не справляют. Скорее всего, мать родила ее в поле, на котором работала, и, когда это произошло, не потрудилась записать день и месяц. Да и год тоже, – сказала Бриджит.

– Так, значит, ее родные – крестьяне? Что ж, Пташка, тебе повезло. Считай, ты заново родилась на свет. Вчера ты была бродяжкой и воровкой, а сегодня – крестьянский ребенок, – проговорила Элис с улыбкой.

Она заплела волосы девочки так, что посередине образовался прямой пробор, и уложила косички в узел на затылке. Пташка подумала, что это ужасно красиво. Но Бриджит только сердито хмыкнула:

– Можешь придумывать все, что хочешь. Можешь баловать свою новую любимицу как угодно. Она вполне могла бы оказаться одной из тех девочек, которых в сказках берут себе феи.

– Феи! Ты только послушай! – воскликнула Элис, обращаясь к Пташке. – Между прочим, когда я была маленькая, я любила воображать себя феей!

– Ну тогда ладно. Похоже, я не добьюсь от тебя ни одного разумного слова до тех пор, пока твоя новая подопечная тебе не надоест, – сказала Бриджит.

Пташка молча слушала и внимательно наблюдала за Бриджит. Когда ее покровительницы занялись своими делами и перестали обращать на нее внимание, Пташка дотянулась до ложки с медом и, капая им на стол, быстро сунула в рот. Взрыв восхитительного вкуса – сладкого и сильного.

– Ой! Маленькая грязная чертовка! – вскричала Бриджит, схватилась за ложку и выдернула ее изо рта девочки, хотя та и старалась удержать зубами деревянные края.

– Пусть бедняжка поест меду, Бриджит! Разве ты не видишь, какая она тощая! – вмешалась Элис.

– Если эта замарашка хочет здесь остаться, ей нужно привыкнуть быть полезной и выучиться хорошим манерам. Но она их не освоит, если ты, мисс, станешь ей потакать, – объявила Бриджит. – Я, кажется, вырастила тебя воспитанной девушкой? А тебе, мисс Элис, никогда не позволялось облизывать ложку, которой черпают мед. Во всяком случае, у меня на кухне.

– Я никогда так не голодала, как она. И никогда не была таким заброшенным ребенком. Ну да ладно, Бриджит, – сказала Элис и продолжила спокойным тоном наставницы: – Пташка, если ты хочешь еще меда, его нужно положить в тарелку.

Пташка высунула липкий язык, облизала полоску меда у себя на нижней губе, и Элис опять рассмеялась.

Потом Элис и Бриджит поставили перед очагом железное луженое корыто и смешали в нем холодную воду, подаваемую насосом, с горячей водой из огромного медного чайника. Пташка с любопытством наблюдала за их действиями и совершенно не представляла себе, зачем это корыто понадобилось, пока Элис не засучила рукава и не протянула к ней руки. Пташка послушно пошла к ней и слегка запротестовала, когда Элис начала снимать с нее грязную, ветхую одежду. Всерьез она стала сопротивляться, лишь когда холодный воздух кухни коснулся ее обнаженной кожи.