Мемуары сорокалетнего - Есин Сергей Николаевич

Как-то утром, за завтраком, взглянув в кухонное окно, за которым играла еще февральская, но уже теряющая былую силу поземка, Гортензия Степановна значительно, что всегда означало некий новый решительный план, молвила:

— Женя, ты не скажешь, в каком месте у нас находится дача?

— Возле Околонска.

— Правильно. А что расположено в самом Околонске?

— Железнодорожная станция, универсам, хозяйственный магазин.

— Верно, — чуть улыбнулась Гортензия Степановна, набирая сливочного масла на кончик ножа, — но я имела в виду более крупные, так сказать, фундаментальные учреждения.

— Завод железобетонных изделий? — продолжил свой перечень Евгений Тарасович и вопросительно посмотрел на жену: туда он гнет или пролетел мимо?

— Теплее. Продолжай размышлять в том же духе.

— Ну тогда нет ничего проще. Пять научно-исследовательских институтов и фабрика пластмасс.

— Еще теплее.

Евгений Тарасович задумался.

— Дом культуры.

— Ответ правильный! — Гортензия Степановна удовлетворенно улыбнулась и телевизионным голосом добавила — За правильный ответ команде присуждается три балла. А теперь скажи мне: кто мы?

Здесь уже Евгений Тарасович был на высоте, потому что понял, хотя и не до конца, извилистую мысль своей жены.

— Мы — деятели культуры.

— Следовательно?

— Вот именно, что «следовательно»?

— Следовательно, — говорила Гортензия Степановна, отбивая такт ножом, который не выпускала из рук, — эта самая культура должна нас кормить, развлекать и приобщать к жизни. Ведь ты режиссер со званием. Разве ты не мог бы вести кружок самодеятельности? Разве я не смогла бы вести кружок юного искусствоведа? Это же ведь почин! Все газеты об этом раструбят: крупные деятели культуры идут в самодеятельность. Культура в массы. Но ведь это и к пенсии добавка…

О главном Гортензия Степановна не сказала. О том, что это путь к занятости, к естественному общению с людьми. Об этом они не говорили, потому что не признавались себе в том, что именно потеряли с уходом с работы.

— Ты ведь, Женя, не смирился, что тебя ради каких-то бородатых юнцов выставили из театра, в котором ты проработал всю жизнь. Неужели ты опустил крылышки? И тебе не хочется взять реванш?

— О чем ты говоришь, Гора! Какой реванш? Мне ведь за шестьдесят.

— Это расцвет мудрости у мужчины. Возраст, когда надо делать последние завершающие усилия. Ты представляешь, что бы ты мог сотворить из этой самодеятельности? С твоим колоссальным опытом у тебя будет лучший коллектив в области, в крае. Это значит, смотры, телевизионные передачи, поездки в Москву, а может быть, и за границу.

«Когда же она это все придумала, — размышлял Евгений Тарасович. — Но ведь придумала крепко. А почему бы и нет? — Видимо, Гортензия Степановна обладала каким-то телепатическим влиянием на мужа. — А может быть, «да»?»

И в этот момент легко возбудимый Евгений Тарасович вдруг представил себе то, чего он свыше двадцати лет был лишен в театре: почтительно вспыхивающие при разговоре с ним глаза, аплодисменты и цветы на премьере, заметки в центральной прессе. «А почему бы и нет!» Ведь действительно у него колоссальный опыт, он до сих пор держит в памяти все спектакли Прославленного с их мизансценами и нюансировкой текста, все режиссерские репетиции Великого актера, да и он сам теперь, все на досуге продумав, поняв свои ошибки, он теперь и сам умеет еще похлеще этого Великого! Решено. Вези на горные вершины, Пегас!

Все-таки хорошо Гортензия Степановна разбиралась в ситуации и, главное, в кадровом голоде.

Когда на следующий же день, достав из заваленного снегом гаража машину, супруги приехали в Околонский Дом культуры, их встретили с распростертыми объятиями.

Директором Дома оказался молоденький, лет двадцати пяти, парнишка, в скромненьком, пахнущем многократной утюжкой костюмчике и застиранной нейлоновой рубашке. Он был вежлив, снабжен врожденной провинциальной застенчивостью, которая в первую очередь подразумевает уважение к старшим и хорошо одетым, представительным людям — ведь возраст и хорошая одежда подразумевают достойный труд, ум и хорошую, по заслугам, должность. Но у этого парнишки было и самоуважение, и понимание своей начальнической роли. Он пригласил посетителей садиться — кабинет у него был просторный, с полированной мебелью и детскими выставочными поделками за стеклами шкафов. Звали директора Артемием Флегонтовичем.

По мере того как Гортензия Степановна складно и умно излагала, что они пенсионеры, живут здесь рядом, на даче, проработали на поприще культуры всю жизнь, оба имеют звания и опыт, но оба хотели бы — нет, нет, материальная проблема их не волнует, хотя зарплата — это стимулятор ответственности — продолжать работать на ниве культуры, чтобы не отстать от жизни и потому что привыкли всю жизнь приносить пользу, и вот по мере течения гладкой речи Гортензии Степановны лицо у молодого директора Артемия Флегонтовича все больше и больше приобретало мальчишеское задорное выражение и от волнения даже стало покрываться пятнами.

— Ну вот, собственно, и все, — мягко, почти очаровательно улыбнулась Гортензия Степановна, заканчивая свою речь, — если подытожить, то мы хотели бы у вас работать. Евгений Тарасович мог бы руководить драматическим коллективом, а мои возможности поскромнее — может быть, мне удалось бы создать кружок юных искусствоведов.

И тут Артемий Флегонтович не сдержался.

— Господи, да вас сама судьба к нам привела, — сказал он, глядя на супругов невинными серыми глазами. — Да я о таком и не мечтал. Если хотите, я на колени перед вами встану. Вы даже не представляете, как нам нужен народ. У нас драматическим кружком занимался один старичок актер, но он стал совсем старенький и переехал к сыну в другой город. Ведь у нас такая нужда в специалистах!

Здесь супруги и директор быстро обо всем договорились. Драматический кружок, который тут же решено было переименовать в студию, Евгений Тарасович будет вести два раза в неделю до июля, потом перерыв до октября — и все сначала. Прикинули, что весь март Евгений Тарасович будет ездить на машине из города, а в апреле супруги переедут на дачу, и здесь все проблемы отпадают. Для кружка по изучению изобразительного искусства решили подготовить объявление в Доме культуры и городской детской библиотеке. Договорились и о первом занятии — через неделю.

Первые успехи и первые крушения возникли сначала у Гортензии Степановны.

На объявления об открытии кружка откликнулось много желающих. Гортензия Степановна долго думала, какую форму придать ей будущим занятиям, и остановилась на самой привычной и для себя престижной — ее лекция с диапозитивами, а потом маленькие собеседования с ее вопросами. В своем уме она прочертила некий, сродни университетскому, курс, охватывающий русское и советское искусство. Она достала из глубоких архивов свои еще студенческие записи лекций, почитала старые учебники, посмотрела энциклопедию и, долго выбирая тему первой лекции, решила не делать ее обзорной, а посвятить русскому художнику — Илье Ефимовичу Репину. «Основные работы погляжу, рассусоливать здесь особенно нечего».

Ей понравилось, как она прочла первую лекцию, свой голос, свое умение говорить публично, внимательные лица тринадцати-, пятнадцатилетних мальчиков и девочек, пришедших в Дом культуры с тетрадями, в которые они записывали ее выступление. Больше расстроили ее вопросы во время собеседования.

— Что вы скажете о финской коллекции репинских картин в Хельсинки?

Была в Финляндии, вроде даже заходила в музей, но репинские залы не смотрела, вроде там все известное.

— Почему Репин после двадцати лет работы не окончил своего «Пушкина»?

Об этом она даже не упоминала в своей лекции. А ее розовощекий оппонент довольно детально описывал картину и ссылался на то, что видел ее эскиз в репинской мастерской в бывшем Куоккало.

И опять Гортензия Степановна закусила губу и закорила себя: «Ведь раза три по две недели ранней весной отдыхала в Репино в Доме творчества кинематографистов, а достать туда путевку в разгар лыжного сезона было и сложно и престижно, но в дом-музей так и не выбралась — не хотелось терять ни одного солнечного весеннего дня на берегу Финского залива».