Бородатого Сашка пристроил к Адаму не со зла, а, скорее, для профилактики. Несколько десятков зэков в столовой наблюдали конфликт, в котором Зверев как бы уступил… Вроде бы — мелочь. Но в зоне все имеет несколько другой вес и смысл. Уступил сегодня, дал слабинку. Завтра-послезавтра про тебя уже начнут шептаться за спиной. Про обычного зэка — нет, но завхоз отряда всегда на виду, все его поступки, и со знаком плюс, и со знаком минус, обсуждаются. Или, как говорят на воле, имеют большой общественный резонанс.
Хромого зэка, которого завхоз Зверев устроил в литейку, звали Андрей Обнорский. До посадки он работал корреспондентом молодежной газеты в Санкт-Петербурге. Случайная и, в общем-то, незначительная стычка в столовой будет иметь неслучайное продолжение.
Вечерело. Догорал закат. Серебрился иней на ограждениях локалок. Замотанный за день Зверев возвращался в отряд. Хотелось перекусить наскоро — под бушлатом Сашка нес вареную курицу, — попить чаю и лечь.
— Эй, Зверев!
Сашка замер, обернулся. Метрах в десяти стоял заместитель начальника колонии по воспитательной работе Сергей Иванович Кондратовский. Вот некстати, подумал Сашка, а вслух сказал:
— Добрый вечер, Сергей Иванович.
— Добрый, Саша, добрый… подойди, потолкуем.
Если не поворачиваться к нему боком, подумал Сашка, то курица не особо будет выпирать… глядишь, не заметит. Но все равно — некстати.
Зверев энергично подошел. На лице открытая улыбка человека, которому нечего скрывать… кроме вареной курицы под бушлатом. За нее завхоз шестнадцатого отряда запросто мог попасть в ШИЗО.
— Вот у тебя, Саша, в персональном номере окошко есть рисованное, верно?
— Есть, Сергей Иваныч, — осторожно ответил Сашка.
— Ага… лужок, коровки… верно? От коровок на лужку он запросто перекинет мостик к курочке под бушлатом, подумал Сашка. Видно, кто-то заложил… Значит — ШИЗО.
— У меня там еще и бабочки порхают, — сказал он с неким вызовом.
— Во-во, бабочки… а это что?
— Что?
— Вот и говорю: что? — повторил Кондратовский и ткнул пальцем себе за спину. А там стоял на двух ржавых железных столбах большой ржавый щит. Метра два на два, или около того.
— У себя в комнате ты, значит, лепоту навел, а здесь стоит себе щит… и ничего не надо. Всем по фигу, а, Саша?
— Так я… чего ж? Я, если надо…
— Конечно, Саша, надо. А как же? А то — растерялся. Са-а-всем на тебя не похоже.
«Если бы ты, гражданин начальник, знал, КАК я растерялся».
— Сделаем, Сергей Иваныч! Что за вопрос. Можем луг, коровок, бабочек и даже курочек, — бойко сказал Зверев. Ржавый щит на ржавых трубах казался ему сейчас замечательным и элегантным сооружением. Очень нужными и важным. Достойным кисти Пикассо.
— Ну зачем же курочек-бабочек? Стенд должен нести воспитательную нагрузку. Значимую. Эмоциональную. Оптимистическую.
— Совершенно с вами согласен, Сергей Иванович, — подхватил Сашка. — Вот есть очень хороший, оптимистичный плакат: «На свободу с чистой совестью!»
Кондратовский покачал головой, хмыкнул и сказал:
— Ох ты и язва, Зверев!
— Да что вы, Сергей Иванович… я хотел как лучше. А не нравится про свободу с чистой совестью, давайте другой.
— Ну, какой?
— Тебя ждут дома!
Кондраковский внимательно посмотрел на стенд. Так, как будто уже увидел его покрашенным, расписанным. Значимым. Эмоциональным и оптимистичным. Несущим воспитательную нагрузку.
— Давай, — сказал он. — И чтоб женщина и ребенок на переднем плане… как бы руки протягивают навстречу. А?
— Самое то, Сергей Иваныч. Сбацаем не хуже Рафаэля. Женщина и трогательная малютка… Тебя ждут дома! Ни один человек не пройдет мимо равнодушным.
— Ну, давай, действуй. Когда сделаешь?
— А когда нужно?
— Да чего тянуть? Чем быстрей, тем лучше.
— К утру устроит, Сергей Иваныч?
— А успеете?
— Не вопрос! Ради гуманистических идеалов… Тебя ждут дома! Женщина с малюткой… курочка…
— Иди ты со своей курочкой, — весело сказал замнач по воспитательной работе, поправил шапку и удалился.
— Завтра проверю, — крикнул он издалека.
— С курочкой-то я за милую душу, — негромко ответил Сашка и пошел в отряд. Нашел двух художников. Один-то рисовал плохо. Второй — неизвестно как. Еще никто его рисунков не видел, а сам о себе он сказал: не Глазунов, конечно, но все-таки… МОГУ.
Зверев обеспечил их фанерой, красками, кистями, а главное — идеей:
— Женщина и малютка, протягивающие руки… Тебя ждут дома! Трогательно, пронзительно. Чтобы никто мимо не смог пройти равнодушным. Чтобы за душу хватало. Ясно, пикассы?
Пикассам все было ясно.
Сашка поужинал, попил чаю и через десять минут уже спал. Спали коровы и бабочки на лугу. Спали курицы на насестах. Спал у себя дома Сергей Иванович Кондратовский. И только два художника, наследники великого Малевича, трудились.
Утром полотно уже висело на стенде. В рассветной полутьме пробегая мимо, Сашка бросил на него взгляд, ничего не разглядел и побежал дальше — дела. Вслед ему тянулись женские и детские руки… Днем он встретил Кондратовского, сказал:
— А мы уже сделали, Сергей Иваныч. Не видели?
— Видел, — сухо ответил замнач.
— И как? Вам понравилось?
— Я бы лучше остался здесь, — сказал Кондратовский фразу, которую Зверев тогда не понял. А понял он ее ближе к вечеру, когда возвратился в отряд… Действительно, равнодушным картина оставить не могла никого! Страшная баба с безумными глазами тянула костлявые руки. Было ясно: схватит — тут же задушит. А у ее ног стоял малюточка с кровожадным лицом голливудского монстра. И он тоже тянул руки. Этот, подумал Зверев, скорее всего перекусит горло.
«Тебя ждут дома!» — кроваво горели буквы над семейкой вурдалаков. Художники (не Глазунов, конечно, но все-таки… МОГУ), видимо, сильно поспешили. Краска кое-где образовала потеки… они напоминали кровь… Тебя ждут дома!
— Пожалуй, — сказал Зверев, — прав Кондратовский: лучше остаться здесь!
Недели через две Зверев встретил в столовой Адама. Подсел к нему за стол, поставил свою шлемку, вытащил из специального чехольчика на поясном ремне персональное весло.
