— Понял, а ты?
— А я… я надеюсь на камеру с солнечной стороны…
4
Тюремная камера с солнечной стороны — не очень умная шутка, которой Федя в последнее время стал пользоваться все чаще, чтобы отрезать разговоры о будущем ведомства, в котором он работает, и о своем лично.
Впервые сам Федя услышал эту шутку от Данилова, опера, который подбирал его в органы.
— Каждый сотрудник, — говорил Данилов, рекомендуя кандидата на работу, — в известной мере рискует ошибиться. Не ошибся — честь тебе и хвала, ошибся — одна радость, что камера может достаться с солнечной стороны.
Данилов сказал это походя, а Федя слово в слово запомнил и эту шутку, и все, о чем тогда говорил Данилов.
Было это в восемьдесят пятом.
Страна жила тогда предчувствиями перемен, перемен больших. Все кляли прошлую застойную жизнь и говорили, какой эта жизнь будет теперь, с приходом нового лидера, молодого, энергичного, все видящего и все знающего… А в том, что жизнь не могла быть хуже, никто не сомневался, потому что «хуже некуда». Все вспоминали старых руководителей страны с их тяжелыми подбородками, тусклыми глазами, еле ворочавшимися языками и соглашались: да, действительно заехали, дальше уж ехать некуда, докатились до ручки и теперь «на все согласны», потому что, опять же, хуже не будет… Еще не было слов: перестройка, альтернатива, гласность, еще не вырубались виноградники, не появились очереди за водкой, а если бы и появились, все равно никто не бросил бы камень в правительство, все «понимали», что это явление временное и скоро таких очередей не будет вообще.
Именно тогда Федю вызвали в отдел кадров и он пошел в заводоуправление прямо в спецовке, надеясь скоро вернуться: что там делать больше получаса?..
Инспектор его участка препроводил Федю к начальнику, а тот любезно предоставил кабинет для беседы с куратором.
Федя не в лесу вырос и понял, откуда этот подвижный мужчина с дежурной улыбкой на лице. Разговаривал он, словно удочку забрасывал и ждал клевка-ответа… Забросит, вытащит с ответом, улыбнется. Если же на крючке ничего не оказывалось, тоже улыбался и вновь закидывал удочку…
Сначала разговор шел «за жизнь». К Фединому удивлению, куратор знал о нем то, чего Федя давно уже не вспоминал и хотел бы забыть вообще. Они даже вспомнили случай, который приключился с Внучеком на пятом курсе института. Федя тогда подрался с однокурсниками. Происшествие само по себе ординарное, если бы однокурсники не были иностранцами, обучавшимися в политехе.
И хотя в том случае Федя был четырежды прав, его чуть было не исключили. Куратор сказал, что в той ситуации он был его сторонником и даже проговорился, что органам «пришлось подключиться, чтобы восстановить справедливость».
Федя не совсем ему поверил, но, вспомнив все, что произошло тогда: и разбор на комитете, и гневную речь комсомольского вожака института Несмеянова, и готовый, но слухам, приказ об отчислении, и неожиданный «спуск дела на тормозах», — пришел к выводу, что так, наверное, и было, хотя мотивы этого поступка компетентных товарищей остались для него загадкой.
Об этом Федя и спросил куратора. Вопрос тому понравился, и он заговорил на языке замполитов, полагая, наверное, что так его аргументы будут весомее. Он сказал, что в органах работают честные и принципиальные люди. И раз уж им вдруг стало известно, что в той истории он был прав, они не могли пройти мимо этого равнодушно. Ведь решалась судьба молодого человека, без пяти минут выпускника вуза, и они, конечно, вмешались, но, разумеется, так, что Федя не заметил этого вмешательства…
Разговор продолжался в том же духе, но Федя чувствовал, что ведется он вовсе не для того, чтобы убедить его: вот, мол, какие мы хорошие.
Так и оказалось. Данилов стал медленно подводить Федю к мысли, что органы ничего не могли бы сделать, если бы не помощь простых советских людей, которая осуществляется…
Краска бросилась Феде в лицо: он понял, куда клонит Данилов, но и Данилов, увидев Федину реакцию, не стал смягчать момент.
— Да-да, — сказал он, — я имел в виду именно то, о чем ты сейчас подумал. Кстати, а сам-то ты как к этой работе относишься?
Он сказал «к работе», а не к деятельности или помощи… Вопрос был, как ловушка с двумя входами, но и тот и другой входы вели в одно место. Скажи, что относишься плохо, — это не так; скажешь, хорошо — значит, вроде как согласен, а Федя вовсе не был согласен, и поэтому пошел напрямик.
— Работа эта, наверное, нужна, но я для нее не гожусь…
— Почему? — спросил Данилов и всплеснул руками так, будто Внучек обманул его в лучших чувствах.
— Я уже выбрал себе профессию, она мне нравится, и я не хочу менять ее на другую.
— Ну вот, — искренне огорчился Данилов и от досады хлопнул себя по колену ладонью, — а ведь это так, это правда, но не вся… Ведь ты отклоняешь мое предложение (тут он перегнул палку, никакого предложения не было) потому, что боишься не работы…
— Я ничего не боюсь, — сказал Федя, но Данилов его не услышал.
— …боишься не работы, а того мнения, которое сложилось об этой работе. Ну как же, они со стукачами водятся…
Данилов, сам того не ведая, попал в точку, и с этого момента разговор пошел в живом ключе, без штампованных фраз о необходимости и нужности работы органов.
— …Так ведь?
— Так, — ответил Федя.
— Так, — повторил Данилов почти радостно, — действительно позорное и помойное занятие, и пусть им занимаются те, кто к нему расположен, а мы останемся в стороне и будем чистенькими.
— Да нет, — стал оправдываться Федя, — я не это хотел сказать… Просто я уже определился в жизни.
— Федя, — как старому другу, положил ему руку на плечо Данилов, — к чертям дипломатию! Ты понимаешь, почему я обращаюсь к тебе?
— Нет.
— Да я просто не могу обратиться с таким предложением к другим.
— Почему?
— У них нет твоих качеств.
— Каких качеств?
— Таких… Вот ты говоришь, что работа эта грязная и помойная.
— Я так не говорил!..
— Вслух не говорил, но про себя подумал.
— Да не думал я, — вяло отмахивался Федя.
— Другой на твоем месте бил бы себя в грудь, — не слушая его, говорил Данилов, — уверял бы в том, что всю жизнь мечтал работать в КГБ, но здоровья, мол, не хватает, а ты ничего такого не сказал. Это во-первых. А во-вторых, сам понимаешь, я этого разговора не завел бы никогда, если бы давно к тебе не присматривался. Есть профессии, которые требуют от людей определенных качеств, и есть люди, которые такими качествами обладают… но не знают об этом. Я — профессионал и вижу, что у тебя сеть задатки, вижу что ты из себя представляешь, а ты этого не осознаешь. Я ведь знаю, если Родина скажет тебе, что она в опасности, ты первый пойдешь туда, куда она прикажет. Можешь считать, что такой момент наступил.
— Да я… — начал было Федя.
— Я предлагаю тебе подумать, — по-прежнему не слушал его Данилов, — подумать и решить. У тебя задатки разведчика.
— У меня? — чуть не захлебнулся Федя.
— У тебя! — уверенно подтвердил Данилов. — Понимаешь, все мы воспитывались на дурных фильмах о шпионах и тех, кто их выявляет, и не мыслим себя на их месте. Думаем, что тот мир не для нас, там работают какие-то особые люди. Ерунда, там такие же люди, как мы с тобой, и ко всем им когда-то так же обращались мои коллеги, и они так же, как и ты, таращили глаза, удивляясь этому, поскольку никто из них никогда не думал, что может работать в органах…
— Но я ничего не умею, — сказал Федя.
— Ты многое умеешь, — возразил Данилов, — но сам этого не знаешь. У тебя сколько рабочих на участке, тридцать?
— Тридцать два…
— Тридцать два, — как эхо, повторил Данилов. — До тебя это был самый беспокойный участок в цехе, ни один мастер там не приживался, а пришел ты — и все наладилось. Главное и в твоей настоящей, и в творческой будущей работе не умение скакать с вагона на вагон, стрелять и уходить от наружки. Главное — уметь ладить с людьми, разными людьми. Теперь ты понимаешь, почему в органы не берут тех, кто сам туда просится…
