Собрание сочинений - Сандгрен Лидия

Стулья вокруг заскрипели, начался перерыв.

Ракель собрала вещи и вышла из здания. Она бесцельно бродила по улицам, и с каждой встречной афишной тумбы на неё смотрели глаза Сесилии. У Васа Виктория случайно вышла на проезжую часть и чуть не угодила под трамвай. Город внезапно показался очень маленьким. Пойти некуда, а сидеть на месте невозможно. Миновав Васастан и Йоханнеберг, она оказалась у Нэкрусдаммен, где и расположилась под мшистым дубом. Постелила на землю пальто и легла на спину. Под кроной витала золотистая дымка, трава была тёплой, на кустах рододендрона набухли готовые лопнуть бутоны, из лещины доносилось жужжание шмелей и птичий щебет. Это, отметила про себя Ракель, первый случай, когда она прогуливает лекцию. Это вообще первый прогул в её жизни.

Она закрыла глаза, и реальность исчезла. Она думала о Филипе Франке, думала о матери. Если роман Филипа имеет хоть малейшее отношение к действительности, то ей это даст лишь брата по несчастью: Сесилия Берг приехала на гастроли в жизнь Филипа Франке, чтобы ярко выступить и безвозвратно исчезнуть. А образовавшуюся пустоту заполнили тоска и отчаяние, и всё вокруг изменилось. Представляя женщину, которую мог встретить Филип, Ракель видела перед собой тридцатилетнюю Сесилию, но сейчас ей уже больше сорока пяти.

Человеческая память обманчива, в этом на удивление едины представители всех психологических школ. История жизни индивида – это трясина фрагментарных воспоминаний, рассказов, услышанных от других, бессознательного желания обращать внимание то на одно, то на другое. Переживания и события забываются, придумываются, накладываются друг на друга и искажаются. Сесилия всегда принадлежала прошлому и обитала на недоступной и величественной территории, откуда Ракель выслали. Сесилия была тенью, проходившей сквозь все воспоминания, её очертания проступали на мгновение, чтобы вновь ускользнуть в недосягаемую даль. Самой чёткой главой прошлого оказалось долгое лето в загородном доме, видимо, как-то связанное с рождением Элиса. Редкое, странное время, полное событий, отличающихся от нормальных, что, собственно, и обеспечило ему особое место в детских воспоминаниях. Происходившее тогда Ракель едва понимала. Только ей казалось, что она вот-вот уловит суть, как картинка ускользала, чтобы спустя какое-то время снова мелькнуть перед глазами. Все взрослые были заняты, и Ракели одним махом пришлось превратиться из Ребёнка в Большую Девочку, что дало ей целый ряд привилегий. Она могла одна играть в лесу, позже ложиться спать и ездить на велосипеде по аллее. Ей доверили самой следить за временем и вручили старые наручные часы, которые папа нашёл в подвале, с помощью молотка и гвоздя он сделал новое отверстие на кожаном ремешке, чтобы часы можно было носить на маленьком нежном запястье. Никто не проверял возрастное ограничение у фильмов, которые она смотрела; ходить одной на озеро строго запрещалось, однако ничего не говорилось о том, чтобы бродить вдоль ручья и ловить головастиков сачком для бабочек, который подарил ей дед.

Мама находилась в комнате на верхнем этаже, и ей ни в коем случае нельзя было мешать. Нельзя было бегать по коридору. Нужно было собирать игрушки. Иногда появлялся отец и приводил её в комнату, почти беззвучно закрывая дверь. Там среди подушек сидела мама, в пижаме, хотя была середина дня. На кровати стоял поднос с чайником и нетронутыми бутербродами на блюдце. Ракель не знала, что ей делать, и рассматривала собственные ноги, довольно грязные. На коленке пластырь, она упала, когда училась ездить на большом велосипеде, который, как говорил папа, предназначался для детей старше девяти лет, а не для семилеток, как она. Но на фига эти ограничения, сказал папа, забыв, видимо, что ругаться нельзя, ты только шлем надень, а если доедешь до конца аллеи и обратно, получишь двадцать крон.

– Привет, малышка, – сказала мама. – Чем ты сегодня занималась?

Ракель спасла пчелу, которую папа хотел убить, поймала её сачком и выпустила на улицу, пока папа переворачивал всё вверх дном, пытаясь найти эту штуку с уколом, хотя его никто и не ужалил. Она построила в лесу шалаш. Исследовала пересохший фонтан в дальнем углу сада. Ходила на луг искать божьих коровок. Изучила все растения и выяснила, что там растут тимофеевка луговая, ромашка, у которой очень жёсткий стебель, тысячелистник, который легко рвётся, пушистый мышиный горошек, синие и белые люпины, розовый любисток – она вытерла руки о штаны – и опасная наперстянка, которую трогать нельзя.

Digitalis purpurea. Очень ядовитая.

– Ничем особенным, – пожала плечами Ракель.

– Эммануил говорил, что вы играли в шахматы. – Ракель кивнула. – Он не сказал, кто выиграл, но я думаю, ты.

Ракель снова кивнула. Переступила с ноги на ногу. Почесала комариный укус ногтем большого пальца. Мама похлопала одной рукой по одеялу, и Ракель забралась в кровать и легла рядом.

– Ты знаешь, что в Древней Греции существовало два слова для обозначения времени? – произнесла Сесилия. Глаза у неё были полуприкрыты, а волосы – таких длинных волос у мамы никогда раньше не было – размётаны по подушке. В этом Ракель открыто завидовала матери, потому что именно такие волосы высоко ценились её одноклассницами – светлые и вьющиеся. Ракель знала, что когда-то они были очень длинными, папа показывал – примерно до середины спины, а мама рассмеялась и сказала, что он преувеличивает, – но Ракель видела только длину до плеч. Ракель водили к парикмахеру, а мама стригла себя сама перед зеркалом в ванной, слушая кассетный магнитофон, который включала в розетку, хотя использовать электрические приборы в ванной нельзя. А теперь волосы выросли и окружают её, как нимб у святого. Белая пижамная рубашка расстёгнута, видна бледная грудная клетка. Среди одеял лежит старая книга. Похожая на те, что хранятся в библиотеке, но за всё время пребывания Ракель ни разу не видела, чтобы мама спускалась в библиотеку. Наверное, она попросила кого-нибудь принести.

– Два разных слова, – сказала мама. Голос звучал хрипло и тихо, но Ракель лежала, прижавшись головой к её ребру, и слышала вибрацию слов, резонанс.

– Хронос и кайрос.

– Что они значат? – спросила Ракель. Нужно, чтобы мама продолжала говорить.

– Хронос – это хронологическое время, – сказала Сесилия, по-прежнему не открывая глаза. – Это понятно из самого слова, правда? Ты знаешь, что означает «хронологический»?

– Нет.

– Это когда что-то идёт в определённом временном порядке, начиная с того, что случилось первым, и вперёд в той последовательности, в какой события происходят. А вот кайрос – это такое время, которое привязано к ситуации, правильное время для действия.

– А когда оно наступает?

– Самое интересное, что это ты должен научиться понимать сам.

Мамино тело под одеялом было тёплым и сонным. Она гладила Ракель по волосам, и Ракель замирала, желая, чтобы ничего никогда не менялось. Шторы развевались, как белые паруса. На комоде стояла ваза с пионами, ирисом и белыми розами. Ракель запомнила названия цветов, потому что несколько дней изучала здешнюю флору, сверяясь с найденной на полке книжкой. И от безделья запомнила почти все растения в саду, мысленно разделив их – под впечатлением от книг Эльзы Бесков ^[136] – на дикие/невоспитанные и культурные/достойные. Сейчас ей хотелось, чтобы мама спросила её о чём-нибудь и она смогла показать свои познания в ботанике, но мама, увы, хотела говорить о греческих словах. Под одеялом было тепло и уютно, а знакомая мелодия речи навевала сон. Когда Ракель снова открыла глаза, в комнате уже стемнело. Мама лежала на боку и тяжело дышала. Наткнувшись рукой на старую книжку, Ракель положила её на прикроватную тумбочку и выбралась из-под одеяла. Внизу всё было как всегда. Её отсутствия никто, похоже, не заметил. Все сидели у телевизора и кричали всякий раз, когда парни в жёлто-голубой форме завладевали мячом.

То, что мама проводила дни в закрытой комнате наверху, имело какое-то отношение к рождению Элиса. В первые месяцы жизни младший брат создавал большие проблемы. Он почти всё время кричал, младенческий визг, не умолкающий в квартире ни на минуту, лишал всех покоя. Но в загородном доме он был слышен не везде, что становилось большим преимуществом. Когда Элис начинал кричать, кто-нибудь, чаще всего отец, относил его в Ателье, самое изолированное помещение внизу, а Ракель уходила в другую часть дома и там в тишине читала. Потом Элис, конечно, немного поутих, но он всё равно всегда оставался в центре. Только Эммануила не волновало то, как он переворачивается на своём одеяльце, держит головку, послушно сосёт из бутылочки и совершает прочие совершенно простые действия. Всех остальных это очень впечатляло.