Измена. Отбор для предателя (СИ) - Лаврова Алиса

— Покажите мне дитя, — говорю я.

Я должен посмотреть еще раз, должен удостовериться. Что если я ошибся? Нет, этого не может быть. Я не ошибаюсь. Никогда.

Но почему же я здесь?

Кормилица отходит в угол комнаты и достает младенца из люльки, завернутого в целый ворох тряпок.

— Вот она, — говорит девка с улыбкой, — ну просто ваша копия, князь Ивар. — Я когда впервые увидела вас, так и подумала, что ребенок, должно быть, пошел в вас, а не в вашу покойную супругу. Говорят, она была очень доброй…

— Заткнись, — прерываю я девку и подношу факел поближе к лицу младенца. От треска огня младенец открывает глаза, а затем и рот, а потом щурится. Я мог бы поклясться, что глядя на меня, дитя улыбается. А в следующее мгновение начинает вытягивать крохотную ручонку, словно хочет потрогать мои волосы.

— Все дети на одно лицо, — жестко говорю я, пытаясь найти в чертах младенца хоть что-то похожее на барона Ридли.

Почему мое сердце так бьется?

— Дай нож, — говорю я распорядителю сухим голосом.

Он вынимает из ножен маленький острый клинок, больше похожий на нож для чистки овощей, чем на боевое оружие.

— Князь, — останавливает меня Даррен, — быть может лучше я?

— Твои руки дрожат, а ноги едва держат, — говорю я.

— Зачем вам нож? — спрашивает девка с ужасом прикрывая рот. — что вы будете делать?..

— Держи младенца, крепче, — говорю я и прикасаюсь кинжалом к коже ребенка.

На коже тут же выступает крохотная капля крови.

Даррен уже держит на готове маленькую колбу, в которую я осторожно собираю несколько капель рубинового цвета.

— Перевяжите рану, — бросаю я, пытаясь не обращать внимания на крик младенца, отворачиваюсь, и выхожу из комнаты.

Когда Даррен дрожащими руками задвигает засов двери, я говорю ему:

— Найди мне кровоеда как можно быстрее. И назначь встречу с Ридли на завтра.

12

Холодные брызги волн, разбивающихся о прибрежные скалы, даже отсюда, из прорехи в обивке повозки, кажутся обжигающе ледяными.

— Почти приехали, — восклицает мать Плантина, — скоро вы вступите в свою новую жизнь. Море не даст вам забыть о изменчивости бытия, а мертвый лес, научит вас смирению, которое лишь одно способно даровать вам искупление, заблудшие вы души.

Она говорит распевно, словно читает молитву, я слушаю слова ее с дрожью, то ли от страха неизвестного, то ли от холода, пронизывающего всю повозку здесь, на побережье.

Когда наша телега, наконец, останавливается, тишину раздирает крик матери Плантины:

— Вытряхивайтесь, грешные души, мы приехали! Запомните этот момент — лучший момент в ваших жалких жизнях!

Я касаюсь плеча Клементины и выскакиваю наружу вместе с остальными, оставляя ее внутри.

Оглядываюсь по сторонам, впитывая унылый пейзаж, который теперь, похоже, будет моим домом и кутаюсь в свое жалкое платье, ничтожное против ледяного ветра.

Древняя крепость, служащая домом для обитателей монастыря, прорезает волнующуюся поверхность моря, словно вбитый в скалы клин. Полоска прирбрежного песка кажется свинцово твердой и ледяной, более ледяной, чем камни дороги, на которой мы стоим, со страхом глядя на это безрадостное творение природы и рук человека — северную обитель.

— Когда-то и я явилась сюда, чтобы смирить свою плоть и отдать себя служению, — говорит Мать Плантина, тяжело дыша, после того, как спустила свое жирное тело с повозки, — Была такой же жалкой грешной девкой, как вы. Но бог помиловал меня и вознес, сделав человеком! Я прошла по мосту в крепость, а душа моя наконец, обрела связь с высшим созидателем всего сущего!

Мать Плантина обходит всех по очереди, заглядывая в глаза, и, наконец, останавливает свой покраснелый взгляд на мне. Я вижу прожилки красной паутины вен на ее щеках, так близко она приблизила свое лицо к моему.

— Ты, что же, светлость, позабыла о своей подруге? Зови эту полудохлую шлюху, пусть выходит из повозки, — говорит она мне, злорадно улыбаясь, пусть поглядит на море и вдохнет этот чудесный холодный воздух. Пусть разделит с нами эту радость начала новой жизни. Или она страшится предстать перед ликом очищающего моря и нашего бога?

— Она не может идти, — говорю я сдавленно сквозь зубы. — Ты же знаешь это.

— Тогда вытащи ее волоком, проклятая грешница! — Кричит она мне в лицо и дает пощечину, от которой начинает гореть щека.

— Не смей меня трогать, — говорю я, едва сдерживая дрожь в голосе.

— А то что? — спрашивает она шипя мне на ухо, — мы приехали, я свуой долг выполнила, как только я передам тебя в руки настоятельнице, ты больше не моя забота, как и сохранность твоей сиятельной задницы. Если ты не вытащишь свою подругу-шлюху, никто не будет делать этого за тебя. Она так и сдохнет тут, а ночью станет кормом для диких кошек. Ее смерть будет на твоих руках. Сестры пальцем не пошевельнут, чтобы помочь ей, я лично за этим прослежу.

Она отворачивается от меня и возвышает голос:

— Вы все отправляетесь со мной, никто не смеет помогать сиятельству, все следуют за мной по мосту в крепость.

— Мы и не собирались, — говорит злорадно Бэкки, беззубая тетка лет сорока, которая успела за время путешествия стать любимицей нашей надзирательницы.

Кучер и охранники снимают с повозки тяжелые ящики, и тащат их к зданию, а за ними тянется пестрая вереница продажных девок во главе с матерью Плантиной, которая на их фоне выглядит словно клякса среди полусгнивших оборванных цветов.

Я с тоской смотрю на лошадей, которых обступили молчаливые монахини, работающие на конюшне. Конечно, они не дадут мне уйти. Да и куда я пойду теперь, без Клем?

— Простите, — обращаюсь я к ним, но они оттесняют меня в сторону, словно я не человек, а какая-то вещь, и по прежнему не говоря ни слова, молча уводят лошадей, падающих с ног от усталости после долгого изнурительного перехода.

С тоской смотрю на дорогу, по которой мы сюда приехали.

Надо было бежать, когда была возможность.

Перевожу взгляд на лес и вдруг вижу черную тень, перебегающую от одного толстого ствола дерева к другому. В сердце тут же вспыхивает огонек надежды. Неужели это он? Неужели тот самый волк? Вдруг тень замирает и я вижу два желтых глаза, что смотрят прямо на меня.

Ошибки быть не может, он здесь, он шел всю дорогу за нами.

— Прячься, говорю я одними губами, боясь, что монахини заметят его и скажут охране. Но по счастью, они ухаживают за лошадьми и смотреть на лес им нужды нет. И мне кажется, что даже если бы они были свободны, они бы просто стояли на месте, тупо уставившись в землю. Настолько пустыми и безжизненными кажутся их лица.

Что с ними тут делают?

Нужно бежать отсюда как можно скорее. Но я не могу бросить Клементину.

Вспоминаю, как жестоко избивала ее мать Плантина у всех на глазах, а другие, во главе с Бэкки держали меня за руки, когда я, рыдая, пыталась остановить это безумие.

Больше, чем ненависть к старухе, меня раздирало только чувство злости на саму себя. Надо было бежать тогда, надо было, а я решила вернуться, и из за меня Клементине досталось.

Я залезаю в повозку и сажусь рядом с подругой.

— Прости меня, — говорю я ей. — Это я виновата.

Она открывает глаза, заплывшие синяками и смотрит на меня. Разлепляет потрескавшиеся губы и хриплым больным голосом произносит:

— Конечно виновата, Элис, кто же еще? А еще, ты виновата, что мать родила меня на этот проклятый свет.

Она пытается улыбнуться и кашляет.

— Ты можешь идти? — спрашиваю я, едва не плача глядя на нее.

— Не знаю… ощущение такое, что по мне проехалась повозка, а потом затоптали лошади. Ух и тяжелая рука у этой суки.

— Она за все заплатит, я клянусь тебе, — говорю я, помогая Клементине подняться и сесть.

— Надо было нам уходить в лес, — говорит она.

— Мы сбежим, — говорю я, — пока я не знаю, как но сбежим отсюда, нужно добраться до моего старого дома, там кое что есть, кое что очень важное. Ты ведь поможешь мне?