Растворяясь в песках - Шри Гитанджали

Издалека это было похоже на идиллическую картину: огромное небо, огромный океан и зажатый между ними кусочек сцены – на стуле сидит юноша, на столе пиво, а на коленях книга. Волна подкатывается то совсем близко к сцене, то отступает, то снова возвращается, как будто хочет унести с собой всех участников постановки. А сцена сама завороженно тянется за волной.

Но издалека никто не смотрел. А смотрели вблизи. Один пухлый смеющийся мальчишка.

Серьезный сын терпеть не мог детей. А также их родителей, которые заваливают мир сообщениями и видео, свидетельствующими о восхитительных деяниях своих отпрысков. Но если он и не любил кого-то больше, чем крохотных глупых срыгивающих молоко младенцев с бессмысленно блуждающими глазами и болтающейся головой, то упитанных румяных детей, которые ходят вразвалку, болтают и поют когда им вздумается, пускают слюни и смеются взахлеб. Именно такой увидел его сейчас.

Мальчишка бродил от одного столика к другому, как маленький бычок, отпущенный с привязи – то уронит чей-то стакан, то попытается перевернуть стул. А если не обращают внимание, то бычок внезапно выскакивает и отвешивает пощечину.

И вот сидит какой-то человек, совершенно не замечающий присутствия ребенка – может ли маленький испорченный падишах стерпеть это? Вызов принят, и цель ясна. Шлепая ногами, как Дональд Дак, он подошел к Серьезному сыну, дремавшему у океана. Океан ворочался у ножек стола и стула, и этот шум излучал абсолютный покой. Но тут упитанный бычок поднял руку и припечатал Серьезного сына своей детской ладошкой. Тот вздрогнул. Но продолжал прикладывать все усилия, чтобы продлить блаженный миг одиночества. Малец не унимался: опять шлепок, а за ним требовательное «смейся!». На этот раз Серьезный сын открыл глаза и сделал страшное лицо. С третьей пощечиной на него обрушилась вся тщетность мира, и, развернувшись, он схватил мальчишку за глотку, как щенка, поднял в воздух и стал трясти:

– Еще раз появишься, брошу тебя в воду!

Испугавшись, тот издал истошный вопль, на который прибежали новоиспеченные родители и напали на Серьезного сына:

– Разве можно так обращаться с ребенком?! Все только и делают, что умиляются, а тебя взбесила детская игра?

– Оказывается, раздавать пощечины – это детская игра? – возмутился Серьезный сын. – Такие, как вы, портят детей. А когда они вырастают, то остаются все теми же испорченными детьми.

– Это еще что? – недоумевали родители. – Он всего лишь хотел рассмешить. Ты что, не умеешь смеяться?

На этом месте Серьезный сын встал и ушел. Разрушенный мир людей-вандалов опять обступил его со всех сторон. Песок, обезображенный пивными банками и пластиковыми пакетами; земля, захваченная белыми; хилые индийские бандерлоги-подражатели; какофония, возомнившая себя музыкой, от которой стенает природа; смеющиеся орущие тупые людишки – это они ему говорят: «Смейся!» «А есть ли над чем смеяться в этой стране, которой вы управляете?», – бр-р… бр-р… бр-р… ворчал он всю дорогу, пока не вернулся в свою комнату.

И уснул.

И приснился ему сон. Он умиротворенно сидит на берегу океана, над ним раскинулось огромное небо, и волны нежно омывают его ноги, постепенно нежность возрастает, и с каждым ее новым приливом его стул легонько подпрыгивает. Теперь нежность хлещет через край, волна вздымает его вверх, и вот он уже раскачивается на троне посреди океана, а на берегу собрались все гуляющие со своими толстыми румяными детьми, чтобы посмотреть на него. Он обращается к ним:

– Дурачье, идиоты! Только подумайте, как вы дышите, вы даже в этом подражаете чужакам! Ваши легкие наполнились дрянью, а не кислородом, поэтому вы скрипите и кряхтите при выдохе. Чуваки, сделайте свой собственный вдох и научите детей дышать самостоятельно!

В этот момент из толпы футбольным мячом выкатился малец и закричал:

– А король-то голый! Смейся!

Гул толпы на берегу стал нарастать: «Он не умеет смеяться!» Ужасающих размеров волна обрушивается на него, и уже его собственное дыхание приходит в полное смятение, сердце бешено колотится от удушья – он резко открывает глаза.

Сердце стучит так, что вот-вот разорвется. С той стороны сна футбольным мячом выкатывается осколок фразы. Становясь все меньше, он скачет в его сторону, превращается в маленький стеклянный шарик, перепрыгивает границу сна и яви и, злобно уставившись из темноты, вопрошает: «Что, не можешь смеяться?»

Момент пробуждения девственно чист. Когда человек просыпается, он крайне уязвим. Остается только гадать, что из приснившегося он запомнит, а что забудет. Сердце проснувшегося колотится, а осколок фразы безмолвно таращится на него: «Не можешь смеяться?»

Этот вопрос приклеился к Серьезному сыну и вместе с ним вернулся домой. Так его легкая беспокойность превратилась в весьма ощутимую тревожность, а новый герой стал несносным напарником на всю жизнь – отсутствующий смех, который ухмылялся над ним: «Чувак, ты что, не можешь смеяться?»

Серьезный сын прекрасно разбирался в таких болезнях, как империализм, колониализм, феодализм, коммерциализм, и знал, что именно по их вине вокруг не осталось ничего, что заставило бы сердце дрогнуть, а его – засмеяться. Но одно дело, смеха нет из-за случившегося упадка, а другое – когда ты совсем не можешь смеяться. Если в душу закралось такое сомнение, то даже лучшие из лучших перестанут смеяться. Мысль о том, что ты не в состоянии растянуть губы в улыбке хотя бы на миллиметр, может совершенно выбить из колеи.

«Этого не может быть, – думал он, придя в крайне взволнованное состояние – Ха, не могу смеяться, что за бред». И он рассмеялся над своей гипотезой – это заметил Юлий Цезарь.

Юлий просыпается рано утром и отправляется на прогулку. Его маршрут пролегает через дом соседа с раздраженным лицом, и он уже привык, что, когда их взгляды встречались, раздраженное лицо становилось еще более раздраженным. Перво-наперво соседа, то есть Серьезного сына, раздражало само имя: мало того Юлий, так он еще и Цезарь. А когда тот сталкивался с кем-то и начинал свое заморское представление, раздражение просто не знало границ. Его можно было уловить даже в шелесте ветра, что и делал Юлий Цезарь, ведь у него был очень острый слух. Кроме того, он получал удовольствие, подкидывая дровишек в огонь раздражения, чем промышляли и многие другие. Тут уж либо, завидев издалека, обходи соседа стороной, либо наслаждайся собственным упрямством.

И сегодня, заметив соседа, Юлий опять собирался продемонстрировать свои заморские манеры, но что-то необычное в выражении раздраженного лица смутило его. Вместо привычного «сидеть», «дай лапу», «танцуй» Серьезный сын начал издавать что-то наподобие лая. У него была странная морщинистая морда. Губы выглядели так, будто кто-то безжалостно разодрал кусок тряпки на две части, и один лоскут повис. Впавшие глаза были похожи на двух червей, копошащихся в остатках плоти. Плечи содрогались от ударов землетрясения, и из трещин, испещривших лицо, вырывались покрикивания.

Услышав лающие звуки, хозяин Юлия посмотрел на человека с раздраженным лицом и испугался, не случился ли у того приступ. Но Юлий тут же понял:

– Он хочет посмеяться! Пытается изо всех сил.

Он полаял еще, обрадованный своим новым открытием, и, пока лаял, преисполнился сочувствием к несчастному. Хозяин, конечно же, без всяких «танцуй», «дай лапу» и прочего оттащил его за поводок.

Этот случай преумножил тревожность Серьезного сына: «Что это было? Смех? Или нет?»

Он второй раз вытянул губы и издал челюстями какое-то гоготание, а потом стремительно развернулся к зеркалу, висевшему на веранде, в надежде запечатлеть следы смеха. Все то же потрескавшееся лицо, растянутые губы, оскаленные зубы, прикрытые глаза – это все на месте. Ты что, не можешь смеяться?

Ситуация становилась все более серьезной: «Не можешь смеяться? Смеха нет, потому что не над чем смеяться, или я совсем не умею? Как такое могло приключится? Все смеются, как можно не уметь смеяться? Выходит, я забыл, как это делается? Или родился таким?» Сердце начинает колотиться, лицо искажает гримаса, и лоб покрывается потом.